Читать интересную книгу Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

Продолжаю читать «L’Introduction» в фантастическую литературу Тодорова[298], морщась от академического кретинизма. Как же ни один из этих линнеевских классификаторов не в состоянии понять, что царство мертвой или живой материи поддается классификационной сегментации с совершенным равнодушием, а вот, как только теоретик пытается обобщениями накрыть человеческие произведения, словно бабочку сачком, так авторы их тут же из чувства противоречия делают все, что могут, чтобы эту схему сделать недействительной, разбить, уничтожить, развалить, и непокорность произведений проистекает из тех усилий, которые на языке Шопенгауэра называются индивидуализацией, то есть перетрансформированной Wille, которая становится видимой для Vorstellung[299]. Меня просто парализует мысль о необходимости дискутирования на этом уровне с гг. Теоретиками. Разве их кто-нибудь читает среди читателей какой-нибудь фантастики? Это Безумие с очень скверной Системой.

«Бакакай». Он, кажется, уже переведен, если только я не ошибаюсь (на английский, в Европе-то были многочисленные переводы)[300]. Последний рассказ – это о Тайной Вечере, когда возникает «инверсия», бегство превращается в атаку? Вы об этом? Я бы тут психоанализ держал на поводке – мне это видится очередным применением Гомбровича его мономаниакальной концепции Борьбы с Формой, он когда-то называл это «разнесением ситуации». Основная мысль – чтобы у писателя была такая мономания, которая окажется довольно просторной для вселенной всех дел. Гомбрович, «Дневники» которого я регулярно читаю, словно Библию, был в этом отношении очень богатым.

Конечно, вы правы, что я пишу в традициях Просвещения и что я – рационалист, только немного отчаявшийся. Отчаявшийся Рационалист – это близкий родственник сумасшедшего. Мои воззрения на Зло вы превосходно уловили на 3-й странице письма. ТАК И ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ, и именно в таком духе я писал весь раздел о Манне в «Философии случая». Эту мысль иначе, забавнее, сформулировал в III томе «Дневников» Гомбрович: Зло, если оно является Злом, не может быть ОЧЕНЬ ДОБРЫМ, то есть очень СОВЕРШЕННЫМ, но должно быть немножко злым в понимании – плохим, скверным, дурным. Именно так думаю и я, хотя в этом пункте веками продолжается какая-то тайная борьба, и не только в лонах Великих Вер. Поскольку Совершенное Зло (то есть ОЧЕНЬ ДОБРОЕ, прекрасное, замечательное ЗЛО) не должно быть оскорблением разума, постольку (и это точка зрения, которую я, к сожалению, ХОТЕЛ БЫ присвоить себе...) Зло является подкидышем Глупости прежде всего, но это упрощение вопроса. В последнее время я прочитал поразительные вещи о характере Эйнштейна, якобы Майя, его сестра, отмечала в своих воспоминаниях его агрессивную вспыльчивость, он мог кинуть табуретку в раздражающую его особу и поколачивал ее (сестру) – и вовсе не в детском возрасте! Так что, может быть, именно отсюда, как вы можете теперь домыслить, появились МОИ предположения о Хогарте: что внутри он был какой-то спекшийся, вспыльчивый, злой, жестокий, мстительный, желчный, ненавистник, рак, жужелица, крапива, сучок, чертополох, и что из своего разума он сделал протезы или смирительную рубашку для этих своих изъянов...

Я с удовольствием посмотрел бы эти воспоминания сестры Э[йнтштейна], потому что всегда мне весь этот Эйнштейн казался слишком монументально совершенным и потому неправдоподобным.

Что же касается того, верю ли я, что стоит тратить усилия на просвещение других... знаете, я в этом уже не уверен. Я делаю то, что могу, не потому, что верю в чрезвычайную социально-положительную успешность этого рода занятий, моих или не моих, а потому, что ничего иного столь же хорошо делать не сумею. «Каждый служит, как умеет».

Благодарю за забавную вырезку о роботах. Балуя меня, ваше посольство заваливает меня теперь журналом «New Yorker», довольно нудным, и единственное, что меня там развлекает, кроме смешных рисунков, это великолепие рекламы. Мир рекламы имеет собственную онтологию, да! Там локализован рай нашей эпохи, хоть и недоступный. Эти туфли, эти аперитивы, эти автомобили. Престолы, Серафимы, Архангелы. И все-таки этот «New Yorker» нудный до тошноты. У нас обычно в таких случаях говорят, что американцев хлеб распирает, а у русских для этого есть еще более меткая поговорка – s zyru biesiatsia. То есть, все от того, что хорошо живется.

И в самом деле, пекла мы создаем сами – как холодильники или котлы; вот только умеренного человеческого климата кот наплакал.

Ну что ж, вся эта моя писанина и ваши высшие размышления о Жизни и Рождении – вербальная действительность должна уступить место делам реальным, а потому и окончательным. Как рационалист, я должен Вам пожелать чего-нибудь хорошего, но, как суеверный рационалист, я только сплюну через левое плечо.

Sincerely yours

Станислав Лем

Владиславу Капущинскому

Краков, 13 декабря 1972 года

Дорогой пан профессор,

жаль, что вы столько места в письме истратили на Калужиньского, это вообще не стоит принимать близко к сердцу, – и чтобы доказать вам, что не стоит, а не для того, чтобы похвастать – у меня в голове совсем не то! – скажу лишь, что весной «McGraw Hill»[301] даст так называемый broadside[302] – Лемом – и будут это «Глас Господа», «Дневник, найденный в ванне», «Непобедимый» и «Расследование». Переводы этих книг уже готовы, тщательно выверены и пошли там в типографию. «Кибериада» переводится – и надо быть таким везунчиком, как я, чтобы нашелся переводчик, который делает это из любви к Лему, – и у которого, чем дальше, тем лучше получается, а ведь переводить «Кибериаду» – не пустяк. Он уже перевел «Блаженного» и «Альтруизин», кстати, первый рассказ выйдет весной в антологии европейской SF – также в «McGraw Hill» – и сейчас принялся за путешествия Трурля и Клапауция. Тот же «McGraw Hill» ищет переводчика для «Суммы» и для «Ф[антастики] & футурологии», но пока с нулевым результатом; а поиски заключаются в том, что кандидаты переводят выбранные мной 4 страницы текста, а я потом это оцениваю. Сдается мне, что этот проф. Майкл Кандель, который переводит мою беллетристику, будет вынужден переводить и остальное, потому что желающих хоть и хватает, а вот «умельцев» – нет. Затем, «Абсолютная пустота» по-немецки уже пошла в печать; «Непобедимый» вышел у «Laffonte» по-французски, «Сумма технологии» прекрасно издана венграми; чехи издали «Солярис» и «Расследование»; в ФРГ также идет в печать Ийон Тихий с моими иллюстрациями, это издание будет лицензировано ф[ир]мой из ГДР; кроме того – в обоих немецких государствах в следующем году выйдет «Высокий Замок», и вот беда только с «Кибериадой» и «Гласом Господа» в ФРГ, так как нет хорошего переводчика. А все это – не более 60% моих заграничных дел. Так что у меня нет никаких причин принимать близко к сердцу слова пана К[алужиньского] – книги мои и так в стране расходятся. «Teksty» доцента Яна Блоньского содержат ученые (хоть и не слишком разумные, но это уже другое дело) гимны в мою честь и т.п. А в последние дни ноября был звонок из ЦК, что секретарь и член Политбюро Фр[анцишек] Шляхциц, который оч. любит мои книги, хотел бы со мной познакомиться, ну и спустя пару дней мы имели честь принимать его у нас в Клинах; он прибыл на ужин с секретарем исполкома Клясой, и мы очень мило побеседовали о высших космически-футурологических делах, все это я пишу вам, конечно, приватно, так как совершенно не заинтересован в том, чтобы на всех перекрестках обсуждали, кто меня читает и что обо мне думает; но, поскольку я услышал от этого высокого гостя, что стоит ему встретиться с советскими космонавтами или приехать в Берлин – или в Москву – или где-нибудь пойдет разговор о польской литературе, то везде меня знают и читают; и что в некоторой степени я сделал кое-что во имя Польши, и что сделал это сам, так как «мы вам не помогали, хорошо, если не мешали» – кажется, я цитирую почти точно – ну, так что, собственно, еще можно себе желать? Впрочем, признаюсь, что я бы не распространялся так на эту тему, и написал это главным образом для того, чтобы не выглядело, будто я всегда сижу перекошенный, как от зубной боли, от того, что меня недостаточно ласкают. Меня также спросили, что оч. высокий представитель может сделать для меня, чтобы мне писалось лучше или хотя бы так же хорошо, как до сих пор, а мне ничего не пришло в голову, и я заявил, что мне ничего, собственно, и не нужно... потому что и так все, что требовалось бы, например, проблемы с научной литературой, так сложно закручены, что я предпочитаю полагаться на личные знакомства и любезность иностранцев...

О здоровье (моем) напишу тут кратко. Фактически nervus acusticus[303] частично поврежден, и при исследовании выяснилось, что исчезла не столько абсолютная сила слуха, сколько способность различения – например, звуков речи от фонового шума – что на практике выглядит так, что я слышу, но не понимаю, ну и слуховой аппарат при этом практически не очень помогает, поскольку он усиливает «все как есть» (мы как-то умеем избирательно усиливать, мы, у кого здоровые уши, а определить это можно по способности выслушивать речь партнера в комнате, где одновременно говорят 30 человек). Я в последнее время, впрочем, не обращал внимания на эти уши, потому что долго не мог избавиться от бронхита, а «вдобавок» начались серьезные атаки астмы; что удивительно, мне пришлось принимать таблетки и порошки, предназначенные для моего Томека! Ну, я принял какие-то миллионы пенициллина, и бронхит прошел, а атаки астмы стали реже и слабее, но совсем не проходят, потому что я должен курить, а курить я должен, когда пишу, потому что, если не курю за машинкой, то вместо того, чтобы думать о писании, нервно ощупываю руками все вокруг, разыскивая сигареты, зажигалку и т.п. Впрочем, все это мелочи. Хуже всего бессонница, не сама по себе, подумаешь, я могу лежать и не спать, но из-за нее я не могу писать, потому что в голове сплошной туман, а это уже катастрофа. В последнее время стало лучше. Подозреваю, что «само по себе», а не от какого-то лечения, вот перед этим принимал барбитураты, впрочем, хорошо понимая, что этого нельзя делать долга, и «Mogaden», и «Phenergan», который, например, избавлял от астмы и от которого я засыпал, а потом, как теленок, кружил по дому, такой тупой, что не дай Боже. Но, повторяю, все это как-то прошло, и теперь я сплю свои 6 – 6,5 часов, чтобы утром в 5.15 добраться до пишущей машинки, потому что мне в это время лучше всего работается, пока не подойдет время везти жену в Краков на работу.