Конечно, это неправда, но я понимала, что именно он имел в виду. Когда ты летишь в одиночестве, то перестаешь быть частью человечества. Ты находишься снаружи, выше и вне его. Существуют только ты и космос. По крайней мере, так тебе кажется. Я понимаю, как легко такому пилоту сбросить бомбу. Действительно, под тобой нет ничего, кроме омерзительной силы тяжести. Для летчика имеет значение только одно — тонкая сине-черная пленка, сквозь которую он смотрит в космос, не удостаивающий его ответного взгляда.
Я была рада увидеть Гималаи, дымившиеся, как сухой лед на солнце. В такие моменты мне всегда хочется запомнить и рассказать другим, на что это похоже… ну, ветер, песок, звезды, квазары и другие солнца. Однако я всего лишь прирожденный летчик, не больше. А Сент-Экзюпери, с какой стороны ни глянь, не только не являлся прирожденным летчиком, но был паршивым пилотом, просто обязанным разбиться и в конце концов так и сделавшим. Но зато он знал, как следует описывать космос словами.
Лакшми подошла и села в кресло второго пилота. Она хотела знать, что задержало наш вылет, и я все рассказала. А потом спросила, была ли это первая попытка покушения на ее жизнь или жизнь Калки.
— Да, это первая, — безмятежно ответила Лакшми. — Но если верить Калки, будут и другие попытки. — Хотя Лакшми улыбалась, я видела, как ее рука судорожно сжала увядший лотос. Я спросила, не знает ли она, кто мог положить в самолет бомбу. Она пожала плечами.
— Век Кали кончается, поэтому надо быть готовыми ко всяким ужасам. — После этого она умолкла.
Я спросила, почему о ней не говорится ни в одной заметке о Калки.
Лакшми улыбнулась.
— Потому что я одна из скрытых.
— И когда же вам предстоит обнаружить себя?
— Очень скоро.
Я попыталась поскорее отвлечься от туманной сущности Лакшми и увидеть в ней красивую бренную оболочку.
— Когда вы впервые встретили Калки?
— Когда мы вместе вышли из моря и покоились на лепестках лотоса. — Я повернулась, посмотрела на нее и увидела ее улыбку, озорную улыбку маленькой девочки. Впрочем, Лакшми тут же снова стала серьезной и важной богиней.
— Я имела в виду то, что случилось здесь и сейчас…
— В Сочельник накануне семидесятого года. В Чикаго. — Лакшми была пугающе лаконична. — На вечеринке в отеле «Дрейк». Я была с мальчиком, за которого собиралась замуж.
— Вы родом из Чикаго?
— Нет. Из Силвер-Спринг, штат Мэриленд. Мой отец был лоббистом в Вашингтоне. Защищал интересы Кубы на сахарном рынке. Но потом Кубу захватил Фидель Кастро, и все кончилось. К счастью, денег хватило, чтобы дать мне окончить Американский университет. Потом я два года была аспиранткой в Чикагском университете. Специальность — ядерная физика. А потом встретила в «Дрейке» Калки. Вот и все.
— Вы бросили учебу?
— Я бросила все. Больше не виделась с семьей. Порвала связи со всеми старыми знакомыми, кроме Джеральдины О’Коннор. Вы видели ее в аэропорту. Мы знаем друг друга целую вечность. Калки она тоже нравится. Мы вместе учились в Американском университете. Но потом ее отправили в МТИ[42]. Она…
Я вежливо прервала ее. Меня не интересовала Джеральдина О’Коннор, присутствия которой в аэропорту я так и не заметила.
— Как ваше настоящее имя? — Я была заинтригована. До сих пор мне и в голову не приходило, что я смогу раскопать что-нибудь полезное для «Сан». Но оказалось, что я уже утерла нос Си-би-эс (пользуясь жаргоном Г. В. Вейса). Я познакомилась с женой Калки, о которой никто не имел понятия.
— Мое имя в крещении — Дорис Пэнникер. Через два «н». И одно «к».
— Стало быть, вы рождены не волнами…
— Впервые я действительно родилась из морской пены. Но в последний раз произошла путаница. Благодаря кесареву сечению. Мать так и не простила меня.
— Вы вышли за Калки в Чикаго?
Но беспечная Дорис Пэнникер внезапно снова превратилась в Лакшми, царицу небесную.
— Вам следует спросить его, — сказала она и встала. — Я хочу, чтобы вы познакомились с остальными.
Мандали подходили один за другим и усаживались рядом со мной в кабине. Все они были совершенно неинтересны, за исключением Джеральдины О’Коннор, близкой подруги Лакшми. Джеральдина была рыжая, веснушчатая и обладала хорошей фигурой.
Джеральдина сказала мне, что она изучала биохимию. Кроме того, она писала докторскую диссертацию по биофизике и проводила самостоятельные генетические исследования.
— Я должна была получить место на кафедре в МТИ, когда бросила все и присоединилась к Калки.
Похоже, Калки терпимо относился к женщинам-ученым. Я всерьез задумалась над тем, какую степень он получил, окончив свой Тьюлейн[43]. Может быть, по сравнительному религиоведению? Учась у кого-нибудь, вроде доктора Ашока? Знал ли он доктора Ашока? От попыток связать концы с концами голова у меня шла кругом.
Я спросила Джеральдину, как к ее уходу отнеслись в МТИ. Она засмеялась. Смех был приятный.
— Отказаться от места на кафедре? Это было неслыханно! Теперь для университетского мира я не существую. Но все это каль.
— Что?
— Каль на хинди означает «вчера». Впрочем, и «завтра» тоже.
Это хорошо сочеталось с впечатлением, которое у меня сложилось об индийской культуре.
— Каль объясняет, почему у них нет ни истории, ни науки. Все случается в настоящем или не случается вовсе.
Джеральдина ответила мне словом, являющимся суммой тысячи имен бога Вишну, который наполняет собой всю Вселенную:
— Сахасра-нама.
Мне нравилась Джеральдина. Я любила Лакшми. И боялась неизвестного Калки.
Аэропорт в Катманду — один из худших в мире. Но нам повезло. Видимость была хорошей. Никаких грозовых туч при снижении не было и в помине. Амелия как-то говорила моему отцу, что, когда приходилось лететь, она боялась не гор, не моря, а джунглей.
— Разбиться в африканских джунглях! — У нее начинал дрожать голос. — И выжить… — Но ее поглотила вода. Или то был необитаемый остров?
Я остановилась. На взлетно-посадочной полосе нас ожидало полдюжины джипов с солдатами. Солдаты держали наготове автоматы. Когда мы вышли, они окружили самолет.
Лакшми поздоровалась со старшим офицером. Тот отдал ей честь. А затем очень уважительно показал Лакшми, Джеральдине и мне на старый «Кадиллак». Других мандали забрал автобус.
— Мы забронировали вам номер в гостинице «Ананда», — сказала Лакшми.
— Именно в ней останавливаются все шпионы, — рассмеялась Джеральдина. — Вам там понравится.
Я задумалась. Что она имеет в виду? Считает меня шпионкой? Или двойным агентом? Конечно, я была двойником. Но ведь двойственность (она же duplicité, duplicitatem), если верить Моргану Дэвису, есть неотъемлемая часть профессии журналиста. Впрочем, половина всего, что встречается в жизни, тоже имеет двойное дно.
Благодаря полицейскому