Читать интересную книгу Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

„Бѣдная графиня! Мнѣ жаль васъ отъ всей души!”

„Александръ! Я вижу въ глазахъ вашихъ непритворное участіе; благодарю васъ! Это благо рѣдкое и безцѣнное! Не могу сказать вамъ, какъ утѣшительно для меня встрѣтить прямое и чистое чувство!”

„О! вы можете быть въ немъ увѣрены, графиня. Ваша дружба для меня дѣло священное...”

„Дружба... Александръ! дайте мнѣ руку вашу... да, я принимаю вашу дружбу... Чистая, прекрасная душа! Еще не испорченная жизнью, еще не замаранная разсчетомъ, не искаженная притворствомъ! Какая пустыня, какая неприступная крѣпость сберегла это сокровище отъ заразы людей? Александръ!.. Сядьте сюда... я хочу видѣть насквозь эту прекрасную душу въ вашихъ глазахъ... еще ближе ко мнѣ... Александръ... скажите мнѣ... любили вы когда-нибудь?

„Графиня, — отвѣчалъ Александръ дрожащимъ голосомъ, самъ не понимая причины внутренняго волненія, — то, что у васъ называется любовью, то, что пишутъ въ вашихъ книгахъ... кажется, для меня чувство незнакомое. Но если глубокая сердечная преданность одному существу есть любовь, да! я ее знаю. Но для чего этотъ вопросъ? Онъ разбудилъ въ душѣ моей тяжелое чувство... Графиня! говорите мнѣ о себѣ! Мнѣ лучше слушать васъ, чѣмъ отвѣчать вамъ”.

Она продолжала спрашивать; Александръ принужденъ былъ разсказать свою исторію, разумѣется, не упоминая ни объ островѣ, ни объ чемъ, что могло дать о немъ подозрѣніе. Но съ чувствомъ и съ жаромъ разсказалъ онъ: какъ въ его семьѣ воспитывалась дѣвушка красоты невыразимой, какъ онъ оставилъ семью, снѣдаемый страстью любопытства, какъ, разъ уѣхавъ, онъ понялъ въ себѣ то чувство, котораго не замѣчалъ прежде, какъ съ тѣхъ поръ страдаетъ онъ мыслью объ отцѣ, объ матери и еще больше о бѣдной Еленѣ, и какъ, наконецъ, съ самаго дня отъѣзда, онъ всякую ночь видитъ ее во снѣ, — „и такъ живо, такъ ясно”, — говорилъ онъ, — „какъ будто въ самомъ дѣлѣ душа моя переносится къ ней. Мысль, что это не сонъ, а видѣніе, служитъ мнѣ истиннымъ утѣшеніемъ. И сказать ли вамъ, графиня? Я думаю даже, что эти постоянные сны рождаются во мнѣ не изъ души моей, но даются мнѣ извнѣ, наводятся на меня силою талисмана, который я ношу на груди. Да, графиня! я пробовалъ снимать его, и сны мои объ Еленѣ оставляли меня вмѣстѣ съ нимъ. Надѣну опять, и опять тѣ же ясные сны....” —

Тутъ показалъ онъ графинѣ рубинъ, который Елена дала ему на прощанье. А между тѣмъ, графиня уже выручила руку свою изъ его руки, уже лицо ея приняло прежнее выраженіе достоинства, голова поднялась съ видомъ холодной гордости, въ глазахъ ея осталось что-то живое, неуспокоенное; но съ улыбкою снисхожденія она взяла рубинъ, посмотрѣла его разсѣянно и, отдавая назадъ, сказала Александру: — „Да, можетъ быть въ самомъ дѣлѣ, онъ имѣетъ силу талисмана. Впрочемъ, во всякомъ случаѣ ваша привязанность къ роднымъ очень похвальна... Это дѣлаетъ вамъ много чести... Однако, роса; становится холодно; пойдемте къ тетушкѣ.”

„Красивая куколка! — думала она, входя въ гостиную — и душа безъ вкуса, безъ смысла, не смотря на свой начитанный умъ, на свою безтолковую живость. И я могла хоть на минуту считать его чѣмъ-то! Вотъ до какого безумія доводитъ женщину сила несчастія, тоска пустоты душевной! Послѣ того обвиняйте ее, когда она встрѣтитъ человѣка въ самомъ дѣлѣ достойнаго! Дайте ей камень зарека, убейте ее безъ ея власти, вы, женщины добродѣтельныя! Въ самомъ дѣлѣ: завидное дѣло — ваша добродѣтель!”

Вслѣдствіе этого разговора, отношенія графини къ Александру, повидимому, остались тѣ же, но въ сущности измѣнились во всемъ. Она по прежнему продолжала показывать ему свое участіе дружбы, но уже его участія не искала. Та же короткость осталась между ними, но въ этой короткости явилось такъ ясно выраженіе неравенства, такъ холодно обозначилось ея превосходство и добродушное снисхожденіе къ нему, что при концѣ путешествія, товарищи ихъ плаванія уже отказались отъ своихъ насмѣшливыхъ предположеній и тѣмъ охотнѣе сознали свою ошибку, что прекрасная графиня совершенно очаровала ихъ своею свѣтскою любезностью, умною внимательностію ко всѣмъ.

Въ Тріестѣ Александръ простился съ графинею. Дамы отправились въ Вѣну, онъ въ Италію.

Вѣну тогда ожидало зрѣлище, какого еще не представлялъ ни одинъ городъ на свѣтѣ отъ самаго сотворенія міра. Готовился конгрессъ. Рѣшалась судьба всего просвѣщеннаго міра, въ блестящемъ, торжественномъ собраніи всѣхъ властителей міра.

Давно прежде, въ древнемъ Римѣ также рѣшалась судьба вселенной. Но чего не было ни въ Римѣ, ни гдѣ когда-либо, это было чувство, съ которымъ міръ ожидалъ рѣшенія судьбы своей.

Теперь, новыя событія заслонили въ нашей памяти это недавно прошедшее время. Но кто захочетъ воскресить его въ умѣ своемъ, конечно, сознается, что не было надеждъ столь заоблачныхъ, не было такихъ невозможныхъ мечтаній о благѣ людей и человѣчества, которыя бы не казались возможными для народовъ, видѣвшихъ паденіе угнетавшаго ихъ Наполеона.

Вѣчный миръ, совершенное согласіе, повсемѣстная справедливость, безмятежное благополучіе, — все это принадлежало къ числу самыхъ умѣренныхъ, самыхъ благоразумныхъ ожиданій.

Исполинъ палъ. Ошибка сдѣлана. Въ великодушномъ самоубійствѣ сгорѣла древняя столица; его дружина погибла въ снѣгахъ Сѣвера; его царскій вѣнецъ на главѣ другаго; его барабаны замолкли; его могущество въ разсказѣ школьныхъ учителей!

Но не вся судьба еще совершилась: еще впереди таится голый, горячій островъ на океанѣ; но уже онъ близко. Тамъ — пытка неволи, каторга мелочныхъ оскорбленій, потомъ смерть, потомъ — слава!

Но въ то время, когда онъ палъ, кажется, и слава его слетѣла на минуту съ освобожденной земли; ибо тогда не только друзья его забыли объ немъ, но и враги его почти забыли. —

Готовится конгрессъ. Со всѣхъ сторонъ сбиралось въ Вѣну безчисленное множество королей, принцевъ, герцоговъ, эрцгерцоговъ, владѣтельныхъ князей, великихъ полководцевъ, глубокихъ дипломатовъ, знаменитыхъ красавицъ, славныхъ ученыхъ, огромныхъ богачей, всего, что есть замѣчательнаго въ образованномъ мірѣ. Но тотъ, кто былъ душею всего движенія, кто поднялъ угнетенный міръ, кто велъ царей и народы, на комъ особенно покоились всѣ надежды и ожиданія, на чью молодую и прекрасную голову, увѣнчанную небывалымъ вѣнцомъ всемірной любви, восторговъ, устремлены были взоры всѣхъ царей и народовъ, — Русскій Императоръ былъ еще въ Парижѣ.

Но его ждали — и огромныя, почти баснословныя приготовленія праздниковъ, парадовъ и всякаго рода удовольствій и пышностей готовились къ его пріѣзду.

Правда, не время было тогда путешествовать по Италіи. Она была въ странномъ положеніи: ни война, ни миръ, но все безпокойство войны, все бездѣйствіе мира.

Однакожъ Венеція сильно зажгла воображеніе Александра. Хотя пѣсни на ея гондолахъ уже начинали умолкать, хотя Наполеонъ вывезъ изъ нея много сокровищъ искусства; но осталось еще довольно.

Проѣзжая по темнымъ улицамъ города, Александру казалось, что онъ живетъ въ сказкѣ, которой чудная таинственная завязка разрѣшается въ свѣтломъ музыкальномъ аккордѣ.

Въ одной гостиницѣ съ Александромъ сталъ еще другой: это былъ молодой Нѣмецкій поэтъ и живописецъ, Леонардъ фонъ-Фуксъ, изъ Дрездена, который, окончивъ свой академическій курсъ въ Германіи, рѣшился, для довершенія своего художественнаго образованія, объѣхать Италію — zu fuss (пѣшкомъ). Его блѣдное лицо, свѣтлые волосы, длинно разсыпанные по плечамъ, задумчивый взглядъ, и по временамъ быстрое оживленіе лица, обнаруживали юношу мечтательнаго, напитаннаго философіей, преданнаго искусствамъ, влюбленнаго въ классическую древность. Эта послѣдняя черта скоро сблизила его съ Александромъ. Потомъ — молодость, идеальное стремленіе обоихъ и случайное созвучіе душъ, тѣсно сдружили ихъ въ короткое время, такъ что они рѣшились не разставаться во все время путешествія.

Много узналъ новаго Александръ отъ своего молодаго товарища, но особенно драгоцѣнны ему были его замѣчанія о картинахъ. Онъ не только объяснилъ Палеологу отличія различныхъ школъ и особенности почерковъ кисти мастеровъ; но, что всего важнѣе, научилъ цѣнить достоинство художественной красоты, которая составляетъ половину красоты изящной.

Однажды, въ Римѣ, осматривая уже въ десятый разъ сокровища Ватикана и отдыхая отъ впечатлѣній дня въ уединенной прогулкѣ за городомъ, Александръ сказалъ своему другу:

„Когда я сравниваю себя прежде путешествія въ Италію и теперь, я вижу, что новый міръ создался въ душѣ моей изъ чудныхъ вліяній искусства, разсыпаннаго здѣсь. Но странно: отъ чего я не могъ предчувствовать его прежде?”

„Отъ того, — отвѣчалъ Леонардъ, — что этотъ міръ живой.

„Но развѣ наука, чувство, страсть, красота не живутъ также? — возразилъ Палеологъ. — Однако, все это можетъ понять человѣкъ безъ опыта, одною силою размышленія. Изящество, кажется, ближе всего къ уединенію: оно все отвлеченное созданіе воображенія; отъ чего же не можемъ мы воображеніемъ догадаться о мірѣ изящнаго?”