ушел к себе наверх.
Во Фьёрде был час прилива, и Эйвис слышала бульканье моря сквозь маленькое окошко комнаты, где она лежала, словно дева, вновь обретшая чистоту, рядом с этим двадцатипятилетним мужчиной, который оказался более коренастым, чем она думала. Все прошло удивительно быстро и было совсем не так больно, как в первый раз, и все же она была рада, ей было хорошо, она стала как все. Снимать бюстгальтер она не стала. Он все еще думал о том, сколько ей лет: шестнадцать или семнадцать.
– Это у тебя первый раз?
– Не… а хотя да.
– В смысле?
– Ну… да, в первый раз с мужчиной.
– Ну? Значит, у тебя было с быком или бараном, хе-хе?
– Ага, хе-хе.
Они немного помолчали, лежа на спине, усталые, но счастливые, – сделавшие то, чего от них ожидали. Матерь добра и ее возлюбленный. Лежали и смотрели в потолок: дети земли поднимают глаза к Богу и ждут: он доволен ими или, может, отругает?
– Ты знаешь того журналиста? Напомни, как его зовут? – спросил он.
– По-моему, Эйнар, нет, я его не знаю, но он вечно что-то… он говорит, что жил у нас в долине, только там был другой Эйнар. А этот просто пьяница.
– Да, а вот Эмиль говорит, что он просто великолепный журналист. У него много статей интересных.
– Тони говорил, что этот журналист на бал пронес на себе три бутылки вина. Он вообще какой-то больной.
– Нет… мне всегда казалось, что он ко мне плохо относится.
– Ну? Он о тебе что-то написал?
– Нет, просто когда я его вижу в кооперативе… У них же редакция рядом со мной. Он явно влюблен в тебя.
– Ну, не знаю.
– Не знаешь? Да в тебя полгорода влюблено.
– Правда, что ли?
– Да, и поэтому я не могу взять в толк, почему ты именно со мной.
– Нет, я… да я и сама не понимаю.
Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. Он склонился над ней и поцеловал. Это был ее первый поцелуй.
Глава 41
Зима осторожно спускалась по крутым горным склонам: однажды утром они до половины побелели. Вслед за летом ушла и селедка из северных морей, и вся почасовая работа отменилась. Хроульв больше не мог сказать, какую работу выполняет в акционерном обществе «Морская сельдь». В один день ему дали чинить старые бочки, в другой послали на грузовое судно красить перила. Какая чудовищная участь для независимого фермера – выслушивать случайные приказы от людей младше него, качающихся на волнах, никогда не мочившихся на горный склон. И все же такие будни были просто праздником по сравнению с воскресеньями. Хотя Богу был нужен отдых, это еще не значит, что он нужен и всем остальным. Для пятидесятипятилетнего человека, никогда в жизни не устраивавшего себе отдых по воскресеньям, выходные были настоящим мучением. Он стоял у открытой двери барака и смотрел на косматое, льдисто-серое море: зачем этот свет заполняет собой всю округу, если никто не собирается пользоваться им для какой-либо работы? Праздность – злейший враг человека. Когда он целое утро провел, пялясь на фьорд, ему стали видны черные полосы. Они были прочерчены наискосок с небес и вонзались в море перед его глазами, подобно маленьким черным дымовым бомбам. Что это за чертовня? Он тщательно протер глаза: полосы ненадолго стали красными, а потом снова почернели. И за каждой из них следовала скверная мысль.
Он начал помаленьку возиться по хозяйству.
Он нашел кое-какие подгнившие доски и сколотил для своих дам более удобный загон, заткнул разбитое окно мешками. В одно воскресенье октября я встретил его на Деревенской улице: он был нагружен сеном, как конь, прошел, согнувшись под своей ношей, прямо на Косу, а меня не заметил. Ну-ну. Значит, один день в неделю ему все-таки удавалось побыть фермером.
Однажды вечером он сидел в морском кресле при топящейся печурке и выстругивал себе ложку из тонкого обрубка выкинутой морем древесины, поджидая, пока на сковородке разогреются харчи из консервной банки. Консервирование – полезная вещь, очень выручает! И тут в противоположном конце барака послышался шорох: за стенкой кто-то переставлял вещи. А по временам доносился и человеческий голос: «Ну, ну, ну…» Что за черт! А позже тем же вечером в железную дверь постучали, и Хроульву пришлось приглашать нелепого человека в свою берлогу без электричества.
Худощавый в резиновых сапогах сказал: «Добрый вечер!» Когда он вышел на свет, стало видно, что он был примерно ровесником фермера-барачника, но на вид более хлипким: щеки впалые, на белесом подбородке щетина, как спутанная стальная проволока, глаза сидят глубоко, словно две спящие собаки в тени, а передние зубы торчат. На голове у него была нелепая шапочка, которая, кажется, что-то собиралась сообщить Хроульву. Человек сказал «да, да…», а Хроульв тем временем плюхнулся обратно в кресло. Гость присел на побелевшую деревянную раму от кровати без матраса, еще раз дважды сказал «да», а затем посмотрел в сторону загона и произнес:
– Овцы.
Животные сгрудились в углу и молча глядели на гостя. Голос у него был немного сдавленный. Хроульв его узнал. И самого этого паршивца тоже узнал. А шапочка-то на нем студенческая. На кой ляд его сюда принесло? Старый бродяга Лаурусом! Может, ему уже хватит заходить в его жизнь?
– Что ты здесь делаешь?
– Ну, я как бы уже почти собрался на юг, но «Эсья» до четверга не отчалит.
«Эсья» ходила каждый второй четверг, но Лаурусому больше подходил первый. Он обосновался в другом конце барака, но по части хозяйства был не чета Хроульву и так и не научился управляться с камином, спал, как пес, на подстилке в углу, ел то, что примерзало к окну, мебели у него было мало и вся плохая, и овец у него не было, чтоб по вечерам с ними беседовать. Так что он часто заглядывал к Хроульву, которому это ужасно не нравилось, и он пытался отвадить от себя этого гостя недовольным видом и молчанием. Почему, черт возьми, человека в покое оставить не могут?! У него и без этого жизнь тяжелая! Но Лаурусом был тертым бродягой, он уже давно подавил в себе все самоуважение и всю жизнь надеялся, что незнакомые не будут лезть к нему. Его нельзя было выгнать на улицу молчанием дважды, но можно было – трижды, четырежды, и пять, и шесть раз, и он всегда объявлялся снова, еще бодрее прежнего.
– Ну, как дела? У тебя не остыло? – Тактика попрошайки: спросить,