русском или польском, а у публики была весьма славянская внешность. Помещение стало квадратным, а женщины – конусообразными. Выпивали здесь даже больше, чем во Фьёрде. Я поспешил ретироваться обратно в туалет, вышел через другие двери и попал на сельские танцы в Норвегии: у музыкантов красные шапки с кистью, стены бревенчатые, и никто не был заметно пьян, пожалуй, кроме разве что двоих фарерцев в сторонке у стены. Стало быть, меня – столько лет спустя! – все-таки перевели на норвежский язык. Ах, вот как… Малорослый деревенский мужик с шеей, поросшей бородой, одетый в свитер с вышивкой «хардангер», вежливо указал мне, что у меня развязался галстук. На то, чтоб понять, что он говорит, у меня ушло минуты три. А он тем временем заметил бутылку у меня во внутреннем кармане, и выражение лица у него стало таким, словно он вдруг узрел другой мир.
Я опять поспешил в туалет и обрадовался при виде моего западнофьордовца. Сейчас он заграбастал седоволосого юношу и рассказывал ему о Хаульвдауне из Бильдюдаля. «У него семеро сводных братьев, только мне они не братья. Ну, смотри. Он единственный их брат, который брат мне. Понял?» Я улучил момент влить в себя половину содержимого бутылки и убрал ее обратно во внутренний карман. Западнофьордовец замолк и посмотрел на меня. Седоволосый воспользовался этим, чтоб хоть немного высвободиться из его объятий. Я от души рыгнул и помахал им на прощание рукой.
Когда я наконец вышел из туалета в третий раз, я увидел со спины Эйвис. Баурд обнимал ее за плечо, а она, полуподдерживая, вела его к выходу. Я пошел за ними. Двери были открыты. Внутри и снаружи на крыльце стояли люди в подсвеченной темноте и осеннем холоде. Я подплыл к агрогному сзади и попытался разъединить их. Я: «Не надо тебе…» Она: «Прекрати! Не лезь! Уходи!» Он: «Слышь… Слышь…» Действие переместилось на крыльцо. Я был не так пьян, как агроном, и мне удалось вытолкнуть его с крыльца на площадку. Бутылка вылетела из моего внутреннего кармана, ударилась о бетонные ступеньки и превратилась в осколки и кровь, как только Баурд потерял точку опоры и неудачно упал спиной на щебенку. Двое мужчин или мальчишек крепко схватили меня сзади, я не видел их, но забился в их руках, они повалили меня ниц у стены барака. Я увидел, что это были не кто иные, как Скегги и Аусбьёртн – тот, с ручищами. «Нет, это журналист», – услышал я голос Скегги. Они отпустили меня, я отдышался, привел в порядок прическу и увидел, что Эйвис помогает этому паршивцу встать; они вместе вышли на парковку; я заметил, как они вдвоем проходят между двумя американскими машинами, стоящими там, словно скульптуры дельфинов в честь этой невероятной пары.
Я сидел под стеной барака, пьяный, в разорванном пиджаке, и смотрел им вслед. Смотрел, как они скрываются во мраке. Между ними были сто пятьдесят мертвых овец.
Улыбающийся Одуванчик – один из всех – принес мои очки, не разбившиеся, и при этом порол горячку про «любовные шалости». Я отмахнулся от него.
Что делают другие – то делают другие. Где-то в темноте два сердца играют в четыре руки вальс, но ты его не слышишь, то есть, может, и слышишь, но сам под него не танцуешь. Где-то глубоко-глубоко под твоей землей, но, возможно, в территориальных водах твоего сердца, одно судно заполнит трюмы уловом, а другое, может, погибнет – кто знает? А ты об этом не узнаешь – как, скажем, о чайке, которую перестали держать крылья, но, наверно, узнаешь позже, как о ките, которого выкинет к твоим берегам: большое усталое сердце после столкновений в глубинах иной крови. Кто знает?
Что делают другие – то делают другие. Тебя это не касается, хотя какие-то прикосновения при этом быть могут. Машинка воображения работает на ревности. Зависть – заведомо мощный автор. Что делают другие – делают другие. Но ты делаешь для них еще больше. Их страсть в тысячу раз сильнее напоена любовью у тебя в уме, чем у них в телах. Жизнь – это скверное исполнение стоящей за ней идеи. Их поцелуи были более жаркими на губах у тебя, чем у них. Каждое их прикосновение друг к другу оставляет в твоей душе раны, которые в сотни раз больше того блаженства, которое оно пробуждает в груди у них. Каждый их стон тебе – как пистон. Твои воспоминания об их соитии живее, чем их переживание. Ревность всех нас превращает в чудищ. Мы занимаемся любовными утехами за других, потеем их потом, напрягаемся за них, навылет раним себя двумя тысячами проникающих ранений: плотью в плоть.
А они тем временем спят.
Вот что мне пришло в голову. Баурд легонько похрапывает на краю кровати, где лежит на животе – в своей кровати в подвале Белого дома, на которой едва могут уместиться двое. Эй-вис рядом с ним, и, по правде говоря, она не спит: лежит между ним и стеной, скрестив руки на груди, и смотрит в потолок. На ней бюстгальтер, шерстяная майка и подштанники, она косится на мертвецки пьяного: он заснул прямо в зелено-коричневой рубашке. Она ждет. Думает. Фьорд наполняет полуоткрытое окно соленым шумом прибоя. Дрянная занавеска порой шевелится у нее над головой. Август месяц вот-вот истечет, а нож гильотины… – а нож гильотины еще не упал на ее несчастную жизнь. Она перестала о нем думать. С некоторых пор ей больше хотелось утопиться в море. Но оно такое холодное! Да… Наверно, я при родах умру. Ведь женщины до сих пор иногда умирают при родах. Так было бы лучше всего. Ребенок будет жить, а я умру. Она глядела на потолок – покрашенный в белую краску, но все равно темный, и тут вспомнила, как лежала на скамье в подвале соседнего дома неделю назад. Почему она тогда не дошла до конца? А она не сама так сделала. Это тот бородатый в свитере указал ей путь. Он стоял там, расставив руки, словно регулировщик на перекрестке жизни и смерти, и показывал женщинам дорогу. Вдруг в ее сознании откуда ни возьмись возник кадр: ребенок выбегает из открытой кухни в солнечную погоду – светловолосый малыш – и кричит: «Мама! Там в кухне человек!» Это был странный кадр, и впервые она, девочка Эйвис, ощутила желание завести ребенка. Родить этого ребенка.
Тут человек рядом с ней начал просыпаться.
Он жил даже в худших условиях, чем она с братом. Одна