Читать интересную книгу Пой, скворушка, пой - Петр Краснов

— А вот и пропащий наш!.. Ждать-пождать его — нету; Федя и пошел, дрова заодно подкинуть — только-только вот…

— Догоню, — сказал Василий и достал, помешкав, бутылку, шагнул, поставил в дальний угол стола, за чашку с мукой. — Здравствуйте вам.

— Здоров был, — выглянула из кухоньки Маринка. — Во — к пельменям-то!..

— А мы сразу в баню… что ждать, пока вы сходите? — говорила, пальцами ловко работая, улыбчиво поглядывала Екатерина. Но горькая морщинка в уголке губ не расправлялась даже и тогда, казалось, когда улыбалась она — бойко вроде с виду, но и будто просяще, виновато бровки подымая, взглядывая неспокойно. — Пока приготовим тут, соберем… Вы там не спешите.

— Куда спешить, — сказал он, — дню конец… Он все взял, ничего прихватить не надо?

— Да-к нас бы, — это из закутка смешок, довольный, — да мы уж напарены…

"Вот чертовка, — злился он на Маринку, пробираясь узкой дворовой тропкой обочь яблонек, топыривших в глаза набухшие ветки и почки, на зады к бане, — удумала же. Неймется им, бабам, дай им свести-развести…" Но и со стеснением каким-то в груди ругался, чуть не с волнением, не сразу осадил себя — голодуха мужичья, что с ней сделаешь.

В печурке, с предбанника топившейся, играло в щелях и погуживало пламя, а Федька уже разделся, телом худой, мословатый, в рыжих тоже конопинах и подпалинах весь по бледной до голубизны коже.

— Щас подкалим! Ты как — паришься, нет?

— Да при случае.

— Ну, веник есть — старый, правда-ть, до новых теперь… Заходил? Василий кивнул, скидывая поскорей грязное, пропотелое: хоть разок искупаться как надо, как оно следует. — Не, баба она ничего, — оправдывался на его молчание Лоскут. — Наскучалась. Ей до матери, сам знаешь, на другой аж конец, ежли в баню, а со свекровкой — ну, бывшей, — не ладют, года три как разъехались… Ну, и к нам ходит с мальчонкой, завсегда почти… нам оно жалко, что ль. А это что за… — и пальцем жестким ткнул его в спину. Откудова?

— Да так… черкануло. — И добавил, не сразу: — Гаубица родная, советская. Стодвадцатидвухмиллиметровая — знаешь такую?

— Не-е, я в саперах ходил…

Баня дельная оказалась — грубовато, может, и косовато, но крепко и с умом Федором сделанная, хватало и пару; и само собой оно, прошеное-непрошеное, всплыло — как сына купал, совсем еще жиденькое с ребрышками и лопатками тельце его мочалкой тер-натирал, чтоб привыкал к грубому, а тот, отцу веря, терпел и лишь судорожно всхлипывал и фыркал, как котенок, ошарашенный, когда под конец опрокидывалось на него целое ведро до прохладного наведенной воды… И помогал наскоро одеться ему, сияющему промытыми глазками, хлопал по попке: "Беги! И мамку зови", — и Мишка, сынуля, бежал с полотенчиком сырым на шее, петляя меж огородных грядок и кустов спеющей черешни, ягодку-другую прихватывая с них; а потом, не сразу за делами за всякими, приходила с тазиком жена, и они вдвоем наконец оставались… Ну-ка, хватит. Незачем, хватит.

Сидел на скамье в предбаннике, откинувшись и прикрыв глаза, от веника отдыхая и от себя, не слушая почти, не слыша, о чем тарахтел Федька:

— …сеялками займешься, значит, сцепкой, невелика мудрость; а я поршневую все ж гляну, не нравится чтой-то мне. Хоть и на ходу, а… А раскорячимся посередь поля и будем свистеть как суслики. Мы ж сеяли с Семкой… ну, с катькиным. И поновей вроде трактор дали, а и с ним на… жены не надоть. Не, сгинул Семка — вот тут чую, — и в узкую безволосую грудь себя стукнул. — Объявился б иначе. Он ить как прикормленный был, это… к Шишаю. Ну, отлучался там на неделю-другую, пропадал, а боле месяца николи. Малость того… задорный, а на выпивку малахольный, со стакану чуть не в лежку. И сроду в какую-нить кучу-малу влезет, в историю. Он и с армии бегал, в городу ж служил, в автобате. Дня два тут попил — ну теперь, кажет, повидался, можно и на губу… Сроду такой. А ежли, так думаю, нарвался где и посадили его, так знать бы дали. И мать-отец до скольких уж раз в город ездили, в розыске давно, — не, как в воду…

Он таких обормотов перевидал — не счесть, все ими дороги-перекрестки "союза нерушимого" позабиты теперь, шалобродами, все темные углы. Дождались, обрадовались этой воле беспутной, в гробу б ее видать, пришалели и уж сами не знают, что ищут. Добро бы, дом искали потерянный, место для жизни — нет, и на дух им не надо этого, он-то знает. На словах, послушать, вроде б и так, а на деле колышка не вобьют, все им что-то особенное подавай, чтоб сразу и по полной программе; а чуть не так — у них уж и охота пропала, и глаза косят, куда б слинять, и дальше несет их за ветром, тащит куда ни попадя. Таких и на Днестре хватало, но там-то разговор короткий с ними: дело пытать иль от дела лытать?..

— Побанились? С легким, что ли, паром?

Это их Катерина встретила опять, усмехнулась одобрительно; и сновала, легкая на ногу, меж закутком и столом, собранным почти, и уж другое платье на ней было, синее со сборчатым открытым лифом на маленькой груди, а длинные, чуть подвитые волосы темные на спине лежали, удерживаемые около ушей цветными заколками, и что-то праздничное даже было в ней, да, хотя всего-то и есть, что субботняя баня. В передней, через открытую дверь, избе перекликалась, играла ребятня.

— Ага! — ответил ей Федька и крикнул туда: — Ну-кась, команда голопузая — в баню! И чтоб мне там не баловать, а купаться как следоват!..

И они высыпали разом, галдя, — ждали, видно: трое федькиных парнишек, еще те прокудники, и последним за ними малый лет семи — катеринин, понятно, с большими внимательными глазами и бледноватым отчего-то лицом; он один и поздоровался с Василием, и тот ему ответил, кивнул, серьезно тоже.

Сели, Маринка большую семейную, видавшую виды миску алюминиевую поставила, полную горячих пельменей, скомандовала тоже:

— Наяривайте, айдате!

— Мы уж от чистой-то, это… отвыкли, да, — причмокнул даже довольный Федька, разливая водку по стаканчикам, — нам она теперь за тот самый коньяк. Ну, за баню.

И хоть пельмени оказались варениками с рубленой картошкой и салом, все равно едовыми были, хорошо шли — что говорить, оголодал на холостяцких своих харчах-разносолах, где сольцы больше, чем еды… всяко оголодал, это уж точно. И старался не глядеть на сидевшую напротив Катерину, веселую будто бы, тарелку с соленостями подвинувшую ему, но как-то несмело отпившую полстаканчика, передернув плечами. А хозяйка, как ей и положено, углядела, хохотнула:

— Что, думал — с мясом? Не-е, не выходит разговленья… Так вот и живем: скотины полон двор, а мяса, почитай, не видим. Девке нашей вон в одиннадцатый идти — в валенках не пустишь, то да се подай, а с каких? А тут на оглоедов этих не напасешься, на всяко разно по домашности… Год целый ростишь скотину, ходишь за нею в говне по уши — а закупщики эти, ездют тута… обиралы, задаром ить отдаешь, деньги посчитаешь — хрен да маленько! Помянешь советску власть…

— Ладно-ть… на картовке — не на лебеде! — беспечничал хозяин, опять уже бутылкой нацеливаясь. — Вырастут, еще нас перерастут! У нас-то оно терпимо, силенки пока есть; а на других поглядеть… И пшеничку парят с горохом, и… А ты что, это, — недопивать? Иль стесняешься?!

— Ну, из меня питок… — отмахнулся Василий. — Я лучше пельменями возьму, в охотку. А вот на посевную вовсе завяжем… лады?

— Во-от!.. — возликовала у плиты Маринка, заварку новую засыпая. — Во как надоть!.. А то заявются с уборки иль сенокосу — как со свадьбы все, скажи, рожи паленые! Пропивают боле, чем зарабатывают.

— Ну, свой карман николи не тряс. А раз угощают, дак……

— Вы что ж, значит, на пару? — участливо спросила его Катерина, хотя наверняка уж знала о том. Лицо, все черты его правильные у нее были, малость только мелковаты, может; небольшие тоже, серые с сининкою глаза смотрели прямо сейчас и все понимали, морщинки у губ собрались во что-то жалеющее. И он опустил взгляд, пошарил им по столешнице, усмехнулся:

— Да вот… пара гнедых. Не знаю, что и наработаем…

— Сработаем, не боись, были б запчасти. Да горючка. Инженер деньгами посулил, ежели зерно прошлогоднее сбагрют, продадут.

— Ага, они сбагрют — в свой гаманок… Уж в городу обстроились, перевозятся помаленьку. А мы тут кукуй…

Говорили так, Лоскут потом взялся рассказывать, как они с Кузёнком, Степой Кузенковым, на базар в город по зазимку ездили, по пятку гусей, разделанных уже и замороженных, хотели продать, и как их там прижали эти… ну, как их там, Юлюшка?

Юля оторвалась от старенького телевизора черно-белого, то и дело не по сезону показывавшего «снег», сельцо-то в лощине, — выглянула, сказала: рэкетмены. Вот-вот, самые они; и не то что амбалы, наоборот совсем, шантрапа черножопая, а наглые — страсть. И как Кузёнок гуся им оставил и деру к «москвичонку» своему, где Федька его ожидал, — и по газам, а те уже бегут… Выходило смешно, с гусем особенно этим: понес показать, называется… Доведись дома, Степа говорит, я б таких один разогнал, дрыном; а не дома. Так и что ж, не в лад угрюмо поинтересовался Василий, назад привезли? Не-е, какое: в микрорайон Степа догадал заскочить, по квартирам пошли — мигом раскупили, стать не дали. Как-то так глянули на нас и поверили: не шаромыжники какие, видют же. Раза два потом туда ездили, с тем-сем.