Читать интересную книгу Современные куртуазные манеристы (сборник) - неизвестен Автор

я к тебе не буду приставать.

Счас вина налью тебе бокальчик",

- молвил я, сгрузив тебя в кровать.

Я разлил шампанское в бокалы

и насыпал белый порошок

в твой бокал. К нему ты лишь припала

- и свалилась тут же, как мешок.

"Спи, усни, красивенькая киска",

- бросил я и бритву разомкнул,

и к тебе пригнувшись близко-близко,

волосы на пальцы натянул,

и, взмахнув отточенной железкой,

отхватил со лба густую прядь...

Чудный череп твой обрить до блеска

удалось минут за двадцать пять.

В мире нет сильнее наслажденья,

чем улечься с девушкой в кровать

и всю ночь, дрожа от возбужденья,

голый череп пылко целовать.

В этой тонкой, изощренной страсти

гамлетовский вижу я надрыв.

Жаль, что кой в каких державах власти

криминальный видят в ней мотив.

Потому-то я на всякий случай

акваланг всегда беру в круиз

и, смываясь после ночи жгучей,

под водой плыву домой без виз.

По Одессе, Гамбургу, Марселю,

по Калуге, Туле, Узловой,

ходят девы, сторонясь веселья,

с выскобленной голой головой.

Если ты, читатель, где увидел

девушку обритую под ноль,

знай, что это я ее обидел,

подмешав ей опий в алкоголь.

"Я менеджер тухлого клуба"

Я менеджер тухлого клуба,

В котором толчется хипня.

Кобзон и Успенская Люба

Навряд ли споют у меня,

Ветлицкая тоже Наташка

Навряд ли заглянет сюда.

Филипп и евонная пташка

Ко мне не придут никогда.

Так кто же у нас выступает,

Кто слух усладит хиппанам?

Здесь Слава Могильный бывает,

Ди-джей Кабыздох ходит к нам.

Ужель про таких не слыхали?

О, люди! Ленивые тли!

А бард Теймураз Миноссали,

Цвет совести русской земли?

А Гиршман, поэт и прозаик?

Какой тебе Алан Чумак?

Стихами он всех усыпляет:

И мух, и людей и собак.

Поэтому вход для зверюшек,

Как видите, не возбранен,

приводят и телок и хрюшек

И поят зеленым вином.

Потом их волочат на дойку,

А кое-кого на зарез.

Шучу я, конечно же в койку.

У нас в этом смысле прогресс.

Ведь все мы, друзья, зоофилы,

Животные, мать нашу так,

И будем любить до могилы

И телок, и жаб, и собак.

"Немолодой Иван-царевич"

Немолодой Иван-царевич

В расшитом золотом кафтане,

бубня невнятно о невесте

Болтался на телеэкране.

Он меч хватал за рукоятку,

Грозясь расправиться с Кащеем,

И рожи корчил равнодушно,

Поскольку был, наверно, геем.

А может даже и не геем,

А лишь обычным алкашом,

Который любит, скушав водки,

Купаться в речке голышом.

И очень даже было видно,

Что не нужна ему подруга,

Что пузырем трясет за кадром

Гример, прогульщик и пьянчуга,

Что все, что нужно человеку

Нарезать помидоров с луком,

Всосать по сто четыре раза

И дать раза всем бабам - сукам:

Бухгалтерше, зловредной твари,

Что не дает никак аванса,

Актеркам Варе и Тамаре,

Что взяли тон над ним смеяться,

А так же дуре - сценаристке

Влепить меж поросячьих глазок,

Что б чаще думала о смысле

Своих дебильных киносказок.

А я лежал, седой и мудрый,

В мерцании телеэкрана

С одной хорошенькой лахудрой

И все жалел, жалел Ивана.

Иван, будь чаще с молодежью

И разделяй ее забавы,

Охвачен бесноватой дрожью,

Вали ее в кусты и травы.

Пои ее поганым зельем,

А сам не пей, коли не молод.

И будут выжжены весельем

Промозглость лет и жизни холод

Я любил поджигать кадиллаки Я любил поджигать кадиллаки, Хоть и был я не очень богат, Но буржуи, такие собаки, Норовили всучить суррогат. "Подожди, - говорили, - Вадюша, Хоть вот этот поганенький джип." "Нет, давай кадиллак, дорогуша, Если ты не петух, а мужик". И обиделись вдруг богатеи, Что какой-то пьянчуга - поэт Вытворяет такие затеи, А они, получается, нет. Да, ни в чем не терпел я отказа, Власть я шибко большую имел, Ведь чесались сильней, чем от сглаза, От моих пиитических стрел. Знали, твари, что если вафлером И чмарем обзовет их поэт, То покроет навеки позором И заставит смеяться весь свет. И боялись меня хуже смерти Все министры, менты и воры, А потом сговорились ведь, черти, И отрыли свои топоры. Дали денег, приказ подмахнули И услали меня в Парагвай. Стал я там атташе по культуре, А работа - лишь пей-наливай. Познакомился с девкой хорошей. Хуанитою звали ее, Часто хвост ей и гриву ерошил, Загоняя под кожу дубье. Но ревнива была, асмодейка, И колдунья была, вот те крест, И при мне угрожала всем девкам, Что парша у них сиськи отъест. Целый год остальные мучачи За версту обходили меня. И тогда Хуаниту на даче Утопил я. Такая фигня. Вот иду я однажды по сельве С негритянкой смазливой одной, Запустил пятерню ей в кудель я И притиснул к платану спиной. Ну-ка думаю, черная стерлядь, Щас ты мне соловьем запоешь. Вдруг откуда-то из-за деревьев Просвистел ржавый кухонный нож И вонзился девчоночке в горло Кровь мне брызнула прямо в лицо, И нечистая сила поперла Из густых парагвайских лесов: Мчатся три одноногих гаучо На скелетах своих лошадей, Ведьмы, зомби и Пако Пердуччо, Выгрызающий мозг у людей, И под ручку с бароном Субботой, Жгучий уголь в глазах затая, Вся в пиявках и тине болотной, Хуанита шагает моя.... В общем, съели меня, растерзали, Не нашлось ни костей, ни волос, Лишь от ветра с платана упали Мой ремень и обгрызенный нос. В Парагвае меня схоронили, Там, в провинции Крем-де-кокос. В одинокой и скорбной могиле Мой курносый покоится нос. В полнолуние он вылезает, Обоняя цветы и плоды, И к девчонкам в постель заползает, Чтоб засунуть себя кой-куды.

Я блондинка приятной наружности

Я блондинка приятной наружности, У меня голубые глаза, Бедра сто сантиметров в окружности И наколочки возле туза. Если джентльмен сорвет с меня трусики, Обнаружит на попке коллаж: Лысый черт трет копытами усики И готовится на абордаж. А правей, на другом полушарии Там сюжет из античных времен: Толстый карлик и негр в лунапарии Избивают двух римских матрон. Вот такие на теле художества Развела я по младости лет. Кавалеров сменила я множество, А приличного парня все нет. Был один аспирант из Мичуринска, Не смеялся, как все дурачье, Но умильно и пристально щурился На веселое тело мое. Он пытался скрестить умозрительно Карлу с негром и черта с бабьем, Стал болтать сам с собой,и стремительно Повредился в умишке своем, Окатил себя черною краскою И рога нацепил на башку Вместе с черной эсэсовской каскою, И детей стал гонять по снежку. Тут его и накрыли, болезного, Отметелили, в дурку свезли. И житьишко мое бесполезное Вместе с милым затухло вдали. Грудь опала и щеки ввалилися, А седалище вдруг разнесло, Черти с бабами силой налилися, Пламя адское задницу жгло. Ни спасали ни секс, ни вибраторы, Ни пиявки и ни кокаин. И лишь обер-шаман Улан-Батора Нечто вытворил с телом моим. Нежной лаской, молитвой и святостью Усладил он мои телеса И над синей наколотой пакостью Закудрявились вдруг волоса. Я была расписною картиною, Стала вдруг я курдючной овцой, Безответной жующей скотиною С человеческим лысым лицом. И меня больше черти не мучают, Щечки пухлые, вымечко есть. Лишь монгол мой от случая к случаю Обстригает на заднице шерсть.

Григорьев Константин Андреевич

Родился в 1968 г. в г. Омске

Долгое время жил в г.Балхаш

Служил в армии. Окончил Литературный институт им. М. Горького

(1993)

Участник орденских сборников:

"Пленники Афродиты" (1992) и других

Имеются публикации в центральной прессе

Штандарт-юнкер, с 1992 года Командор-ордалиймейстер и магический

флюид ОКМ.

Редактор газеты "Клюква", сотрудник газеты "Ночное рандеву".

Богомол

Прозрачный богомол в саду осеннем грезит.

Сбылись мои мечты - я вами обладал.

И вот мы пьем вино... Куда оно в вас лезет?

Я сам бы так не смог - бокал, еще бокал!

Да, я теперь любим, и вы мне говорите,

Как я похорошел. А я ошеломлен:

Вы курите к тому ж? О, сколь еще открытий

Готовите вы мне, прелестная Мадлон?

Два месяца назад вы скромницею были...

Куда там до вина и лунного огня!

И в толк я не возьму, ужели близость в силе

В вас монстра разбудить и погубить меня?

О, как унять ваш пыл? Но что ж, я мудр и молод

Я вышел на балкон и тихо с ветки снял

Охотника на птиц - большого богомола,

И опустил его в хрустальный ваш бокал.

Вы замолчали, вы растерянно смотрели,

Как шевелится он. И вдруг вы, как дитя,

Заплакали... Мадлон! Ну что вы, в самом деле?

Ведь я же пошутил... ведь это я шутя!

Прижались вы ко мне, я целовал вам руки,

И нежно утешал, и думал: вуаля...