— Режут, чго ли, свинью-то?
Выглянули: из лужи писарь вылазит, ругается на чём свет стоит. Ну, на смех и подняли.
На другое утро пошла Дарья в лес за грибами, на улице опять писаря встретила:
— Чего ж не пришёл? — Подмигнула: — Весь вечер ждала!
Панкрат заморгал глазами, хотел её приобнять, но увернулась баба, к лесу бегом побежала. Только пришла, чует — за бока щиплет кто-то. Она и говорит:
— Лесовик, лесовик, приходи в вечер ко двору. Как услышишь: «Ме-е-е», — знай, это я к тебе спешу на свидание.
Лесовик и отстал, только листья у осин задрожали, будто ветер прошелся. Чует Дарья, корзина в руках тяжелей, стала, глянула, а она земляники полная. Отправилась Дарья обратно в село, а вечером смотрит — у ворот осинка стоит, листьями трепыхает. Дарья козу Машку рогатую за ворота выпустила. Коза бородой потрясла: «Ме-e-e». И к осине, листья пощипывает.
А Панкрат от грязи отмылся, штаны новые надел, рубаху с гарусом и к Дарье скорее. Только подходить, а коза как увидела, рога наставила. Панкрат кинулся было в сторону, да коза за штанину его поддела, вот и брыкнулся в пыль. Машка бородой затрясла, опять рога наставила. Еле Панкрат увернулся и припустил домой.
На другой день пошла Дарья в лес, лесовик веткой за косу ее ухватил. Дарья и говорит:
— Лесовик, лесовик, я к тебе вышла, да писарь Панкрат нам помешал. Уж и не знаю, как отвадить его.
И почудилось Дарье, будто зашумело, заскрипело вокруг, а ветка косу Дарьину отпустила. И опять у Дарьи корзина ягоды полная.
Пошла Дарья к реке корчагу достать, глянула — на берегу метки нет, придется в воду лезть. Только ступила — за ногу кто-то схватил, кругом пузыри пошли с бульканьем, и слышит:
— Ты пошто от меня убежала?
Дарья и говорит:
— Водяной, водяной, Панкрат долговолосый меня прогнал. Так сапогом пнул, и сейчас бок болит.
Только сказала, ногу-то и отпустило. Корчагу на берег выволокла, а она рыбой полнёхонька.
А Панкрат все думает: как Дарью укараулить. Решил ночью забраться. Как уснуло село, он и отправился. Только подходит, глядит — где осина вчера стояла, два огонька сверкнули:
— Батюшки, — ахнул Панкрат: это волк на него глядит, зубы оскалил. Рычит:
— Коли у Дарьиных ворот будешь мотаться, быть тебе худу!
Пянкрат тягу с полными портками. Кричит:
— Волк! Волк!
Соседские мужики кто с дубьём, кто с ружьём повыскакивали, к Дарьиным воротам подбежали, глядят — это гнилушки огоньками светятся. Давеча ребятня принесла, поиграли да бросили.
А Панкрат к своему двору прибежал, воды захотел с перепугу испить. Бросил в колодец ведро, а оно обратно не тянется, будто держит кто. Глянул в колодец, а оттуда лапа высунулась, ухватила за космы:
— Это ты мне мешал, Дарью ногами топтал?! — и утянула Панкрата в колодец. Утром только мужики достали, говорили — пьяный был шибко, потому и упал.
А Дарья, сколь лет без мужа была, не бедствовала — из леса грибов да ягод, с реки рыбы всегда приносила. И от людей пошло уважение, как-никак, долгонько ждать Митроху пришлось.
И как с царёвой службы вернулся он, лучше прежнего зажили.
Ямщицкий дед
Как-то прослышали мужики — в Иркутском городе икона чудотворная объявилась: с кого хошь любые грехи разом сымет, коли помолиться перед нею усердно да свечку поставить. Подумали мужики и с поклоном к Еремею:
— Поезжай-ка, дедушка, помолись за себя да за нас… Грехов-то за жись нашу темную — о-хо-хо сколь накопилось! А за старухой твоей приглядим, дровишек али еще чего — все будет.
Еремей и кивнул согласно. Собрали мужики со всей деревня деньжат на дорогу, по гривеннику с каждого, и отправили старика. Приехал он в Иркутск, нашел церковь, где икона была чудотворная, свечу алтынную перед ней поставил, отбил поклоны с крестом: за мужиков, за их чад и за себя со старухою; через месяц возвернулся, объявил мужикам:
— Отмолил за всех, как положено. Пущай, души ваши будут спокойные.
Ну, а те, недовольные, в воскресенье к Еремею заявились — обстоятельно, дескать, поведай: как ехал, город Иркутский каков из себя, ну, и чудотворная какова?
Старик в это время зипунишко осматривал, углядел на заплате дырку и крякнул с досады:
— Ах ты, елова шишка, и здесь проносился!
Потом отбросил его, стал рассказывать про икону — как слёзы у богородицы из очей текли; город Иркутск описал — большой город-то, не чета деревушке нашей, и вдруг просиял, будто приятное вспомнил:
— А и хороша, чугунка-то… Ране сколь месяцев добираться на лошадях приходилось, а нонче в тридцать ден обернулся. Молодым-то меня купцы нанимали обозы стеречь, а потом и сам я извозом занялся. Страху, бывало, натерпишься, пока груз до места доставить: то пурга, то конокрады, то чаерезы-разбойники; одно спасенье — удаль, винтовка, да кони быстрые, ну, ещё Дед Ямщицкий когда выручит. Меня-то не пришлось, а кой-кого наших из беды вызволил…
Тут поперхнулся старик, заморгал.
— Эвон как… не туда меня повело, не об этом ведь надо…
Но мужики руками замахали:
— Ну-у-у, дед, коль начал, досказывай! — У мужиков глаза загорелись, к Еремею ближе подсели. Старик опять зипунишко в руки взял, чтоб дырку чинить, и продолжил…
В деревне Уськино, что у Московского тракта, Ерофей Клюкин жил. Смолоду не женился — девка обманула: парень к ней всем сердцем, а она покрутила да за другого пошла. Он больше ни к кому и не сватался, один хозяйствовал: землю пахал, овёс для лошадей почтовых растил — станции-то от самой Москвы по всему тракту стояли.
Как-то зимой случилось Ерофею в город ночью поехать. Дорога сначала лесом шла, потом по степи побежала, он вожжи-то и опустил, дескать, Гнедко сам по тракту довезёт.
Лежит в санях, в звездное небо глядит. Вдруг лошадь стала, и будто из-под земли бородатых двое. Кистенем Ерофея .по темечку, да хорошо — скользом прошло, не до смерти ушибли…
Очнулся — ночь на исходе, в голове шумит. Все ж приподнялся, по сторонам поглядел — лежит он на тракте в санях, а лошади нет, увели. Заплакал было Ерофей с горя, да услышал звон колокольчика. Подъехала тройка: один конь белый, другой вороной, третий рыжий, будто огонь. Кучер — старик бородатый — с облучка крикнул:
— Впрягайся вместо коня, Ерофей, да волоки, по моему следу.
Дернул вожжами, и полетели саночки, только пыль снежная столбом закрутилась, и хохот удалой послышался. А пыль шибче крутит, словно иглами лицо колет, ветер шапку сбивает. Ерофей не знает, как быть, а тут над головой опять крикнул кто-то:
— Впрягайся, не то замёрзнешь лежа-то!
Почесал Ерофей темечко ушибленное, впрягся и потащил сани. Во все глаза глядит, на сажень ничего не видит. Вскоре взмок, из сил выбился. Присел на снежный холмик. «Пропал», — думает. Вдруг морда лошадиная из темноты высунулась.
— Свят! Свят! Свят! — закрестился Ерофей, а морда к нему губами тянется. «Да это ж Гнедко мой!» — обрадовался он, вскочил, за шею коня обнял.
Вскоре снег реже пошел, светлее стало. Запряг Ерофей коня, хотел ехать, но увидел; из сугробчика, на котором сидел, нога торчит. Разгреб снег, а там бородатых двое лежат, скорченные. «Замерзли, поди»,— подумал Ерофей, да заметил: у обоих армяки на груди в крови свежей. Ерофей с перепугу в сани прыгнул и погнал в город. Приехал на постоялый двор, знакомого ямщика — Кузьму Дерюгина встретил, с их деревни родом, тот и повёл Ерофея в трактир. Выпили по маленькой, Ерофей рассказал, что с ним приключилось, шишку на голове показал. Ямщик подумал, сказал серьезно:
— Это, Ероха, ты Ямщицкого Деда встретил, гуляет он по дороге нонче: то юродивым нищим прикинется, то ямщиком удалым, то стариком кучером. Для нас он прямо спаситель — в округе давно разбойники безобразят. Всё норовят в пургу да в метель, чтоб следов не было. Управы на них нет, только Дедка Ямщицкий и гоняет их. А появился он вот как. Один из наших собрался груз ценный и срочный везти. Отец ему и говорит: «Солнце средь бела дня за тучи скрылось — быть метели». Тот не послушал: «Чего мне метели бояться?! Не впервой, да и ехать-то недалече».
Старик и успокоился, сына отправил, а через час такая вихритень поднялась, два дня бушевала. Как поутихла, люди с почтой отправились. В двух верстах от городка у дороги сугробчик увидели. Разрыли, а там парень сидит скрюченный, а лошадь и груз пропали. Сначала думали — замёрз, но потом в затылке дырочку обнаружили от пули. Отец-то, как увидел сына погибшего, так будто умом тронулся — всё продал, дочерям на приданое лишь малость оставил и сам исчез, будто в воду канул.
Вот с тех пор дух его и гуляет в метель, на тройке по степи разъезжает с гиканьем. Мы, ямщики, зовём его Ямщицкий Дедушка — потому как добрым людям худа не делает, говорят, даже конём аль деньгами одаривал. А с татем встретится — живьём не отпустит. Видать, он тебя спас от разбойников, а их порешил…