– Правда, тебе плохо?
– Да нет, все нормально, просто…
– Ну что? Что с тобой?
– Нормально, нормально. Так…
– В машине, по дороге обратно:
– Какой ты геротене11.
– Ага. От слова геронтология.
Расхохоталась.
– Ну, ты сегодня в ударе по части юмора. И вообще. (Прижалась к плечу.)
Ночью чувствовал себя не в своей тарелке. А Он еще требовал! Приапизм какой-то! Тут же вспомнил, что перед смертью, говорят, встает. Спал плохо. Все время мерил давление. Утром вроде полегчало, решил поехать на работу. А еще хамсин. Приехал, и чувствую – не могу, что-то не то. Слышу сердце. То екнет, то чихнет, то свиснет, то стукнет глухо. Говорю секретарше: что-то мне не того-с. Засуетились, молоденькая, плотненькая замдиректора (бегает через две ступени), Веред, то бишь «Роза», отвезла меня в местную поликлинику, сделали экг, врач, русская (ничего так, полюбезничали), говорит у вас был инфаркт (вот те на), но когда-то раньше (я ей старую экг показал), но сейчас вроде ничего нет. Жажда? Может у вас сахар? Послала сделать анализ на сахар. Лаборантка, хорошенькая (всех бы выебал к чертовой матери!), сказала, что сахар чуть выше нормы, а вы утром ели? Да, как всегда, много варенья. Аа, ну это норма после поста… Вернулся к врачу, сказал, что рад был познакомиться, ничего, ничего врачиха, и отчалил, а вокруг уже трезвон, и жена звонит, и секретарша директора, выслали за мной такси, возвращаюсь, решил дать урок. Страх. Но все же вошел в клетку с тиграми. Тигры были очень ласковы, терлись шкурой, наперебой бежали водички принести, кое-как провел урок, но решил, что еще два – это лишне. Дал отбой. До дому доехал благополучно, позвонил в этот народный университет, сообщил, как обещал, что добрался. Веред подняла трубку. Спасибо, говорю, что подвезла, и т. д. А я, говорит, могу тебя и в любое другое место подвезти. Шутить со мной вздумала. Ладно, говорю, недабер ал зе12.
Письмо от Вадика, толстое. Раскрыл, а там маленький сборничек, почти без обложки, то есть обложка бумажная. «Грозная свобода» называется. 1997 год. Посвящение дочери. Надпись: «С любовью и нежностью вам обоим, моим любимым людям. Вадим. На другой стороне: «Письмо написано ужасно (и почерк и м.б. содержание). Зато искренне!» Полистал книжку.
Держи меня природа на весу,то поднимай, то опускай, как блюдце…Бывала горечь – думал не снесу,и счастье тоже… Вот бы им вернуться!
Глаза любимых – ах, какая синь!Твержу себе от порчи и от сглаза —пролейся сердце, только не остынь,для новой жизни следующего раза.
Последняя строка даже выпадает из размера, забыл, что есть «ю» в слове «следующего», и это первое стихотворение, открывает сборник… Всё ужасно. Тот же лубок: «купчихи» в «Замоскворечьи», «степные дальние отары», «пожары», «яростные лица», «сверкают стрелы поражая»… «Сегодня Родина мне снится…», «кони топчут путь-дорогу», храмы-погосты, театральный реквизит «Востока» («На Востоке в город басурманский входят с караванами купцы»)…
Дорогой Наум!
С необычайной нежностью я думаю о тебе. Прочел, вернее, просмотрел (чтение еще впереди) твою книгу. Что ж! – Это роман. Не всегда бывшее в жизни переходит в него. Есть фабула, есть взгляд автора. Здесь автор – царь и бог. Он вправе несколько нарушать течение событий. Но считаю – маленькие главки под именем «Вадим», как бы они ни были ничтожны в контексте романа – твоя удача. Они очень и очень оживляют его. Твое раздражение понимаю и даже – одобряю. Не ангел я, увы. Многие люди, близкие мне, раздражаются и даже гневаются на меня. Но ты не гневайся! Ты просто не имеешь права. Ты любишь меня, как я люблю тебя и от этого никуда нам не деться.
Ты об мне одном сказал как о поэте, с цитированием и т. д. (Еще, правда, о Наташе) То, что я всегда у тебя говорю дурацкое слово «прям», что я всегда … – прости меня, Христа ради! Такой я был тогда. Без денег, без всего…
Твои нежные воспоминания о Риге, о Пицунде, о Пскове, Клухорском перевале и многом другом сказали мне – что связь между нами неразрывная, и они самые лиричные у тебя. Перечитай и увидишь.
С любовью и уважением
Вадим
Оставлю так, как было написано.
Все-таки Володя – не аристократ, а я не деревенщина. Все было иначе.
И еще приписка жене. Еще более сумбурным почерком.
Для Риммы!
Я расстался с Наташей. «Любовная лодка разбилась о быт…» (московский!)
Я думаю, что она все делает ради детей. Ее будущий муж – полковник ФСБ (КГБ).
Дай Бог, чтобы все было хорошо!
Он бросил 30-летнюю жену (гражданскую) но трагедия большая. Ему 54 года (как мне). Они познакомились на Селигере в Доме Отдыха.
Меня волнует только дочка. Я от Наташи отрекся. Мне кажется – что там сплошная истерика. Меня надо забыть! Дай Бог.
Римма. Я тебя помню нежно и желаю тебе счастья.
Вадим
Вечером еще поехали на сканирование сердца. После пробежки по бегущей ленте стало даже лучше.
20.3. Утром опять чувствовал себя неважно. Все-таки решил никого не теребить. Лежал. Взял сборник Вадима. Все стихи – прощания. И много о смерти. Любит он слово «госпитальный». Нагнувшись с высот своих дальних к истоку свободной души, ты запах простынь госпитальных (так и хочется сказать «генитальных») духами на миг заглуши. Но если в разгаре парада (!) на слезы ты станешь легка, не плачь надо мною, не надо… Дорога моя далека.
Тут я, блин, расплакался. И дальше уже читал и плакал. Что-то оплакивал. Уж не себя ли? Нашу молодость, нашу жизнь?..
Одно стихотворение даже понравилось.
Ароматницу из глины снял с груди твоей я ночью
Были в ней не капли масла – звоны сердца твоего.
Небо светло-золотое Феодосии веселой
стало черным и тяжелым, стало дымно-грозовым
А когда твой стан прогнулся, все в порту рыбачьи шхуны
словно в миг землетрясенья вдруг от пирса отошли.
У предгорья кипарисы зашумели, зашатались.
С их ветвей упали звезды, словно слезы страсти злой
Что вы, чудо-мореходы? Что седые кипарисы?
Ароматницу из глины я всего лишь снял, любя.
Если разобраться, то и это («слезы страсти злой»?! ) не шедевр. Но разбираться не хотелось. Я ведь в самом деле люблю его. Или молодость нашу? Не знаю, но плакать хочется…
Около десяти позвонила Р.
– Ну, как ты?
– Да не очень.
– А я уже себя съела. Все, теперь только музеи и кино.
– Ладно…
– А я тебе еще вчера позвонила, как-то мне было неспокойно, но…
– Да я мобильник забыл дома.
– Аа.
– А я тоже хотел тебе позвонить, но ты меня дисциплинизировала, договорились в три, вот и жду.
– А я решила стать недисциплинированной.
В конце сказала:
– Ты сегодня целый день дома? А можно я тебе еще раз позвоню?
Настроение поднялось.
Жаловалась, что «забегалась». Ну, я говорю, остановись, передохни.
– Знаешь, у меня такое чувство, что если остановлюсь, упаду. Так уж и буду бегать, пока завод не кончится. Сестра мне рассказывала, мама же умерла очень молодой, и никогда ничем не болела.., нет, у нее была простая ангина и началось осложнение на легкие, и она в три дня сгорела, врач сказал после вскрытия, что у нее легких просто не осталось, одна паутина.., так вот сестра рассказала, что мама незадолго до смерти сказала ей, что у нее такое чувство, что ее «завод» кончился.
Верник сообщил, что говорил со Штейнером, и тот «очень нежно» обо мне, отзывался.
– Он очень редко такое говорит, потому что, как и ты, строит из себя охотника на мамонтов, зато, если говорит, то почти серьезно…
Пожелал ему счастливой дороги, передал привет Штейнеру. Тут он спросил о здоровье. И я дал слабину, стал жаловаться, так он говорит:
– Нюма, мне в этой жизни ужасно не повезло, я здесь похоронил двух своих лучших друзей, Капитайкина и … (забыл), так что сделай мне одолжение…
Тут уж я разозлился.
– Не дождетесь, – говорю.
– Вот-вот, вот это мне нравится.
Ну каков, а? И я тоже, мудак, нашел, кому в жилетку плакать. Да никому нельзя, зачем бесплатно радовать. Или это он так на меня разозлился и теперь мелко мстит? Не дал мне телефон Рут Левин, обозвал «срамником».
– О душе, о душе пора подумать, дружище.
Ага. Вот ты и думай, авось чо надумаешь.
Жена вчера спросила, когда гуляли по коридору клиники в перерыве между процедурами:
– Ну, что Вадик пишет?