Читать интересную книгу Стражи - Кен Бруен

Я тогда сказал ему то, что потом много раз повторял:

— Чтение приводит меня в восторг.

Он ответил со свойственной ему наглой самоуверенностью:

— Чепуха на постном масле.

Как я уже упоминал, мой отец работал на железной дороге. Он обожал книги про ковбоев. В его кармане всегда лежала потрепанная книжка Зейна Грея. Он начал давать их мне.

Мать говорила: «Ты сделаешь из него хлюпика».

Когда она не слышала, он шептал: «Не обращай внимания на мать. Она хочет, как лучше. Но ты продолжай читать». — «Почему, пап?» Не то чтобы я собирался бросить читать, я уже крепко увяз. «Книги дадут тебе возможность выбирать». — «Что выбирать?»

В его глазах появлялась мечтательность: «Свободу, сынок!»

~ ~ ~

Когда мне исполнилось десять лет, он подарил мне библиотечный абонемент. Мать — клюшку. Потом она часто пользовалась ею, чтобы выбить из меня дурь. Вообще-то я играл в ирландский хоккей с мячом. Иначе взяли бы меня в полицию? Нигде так не ценят хороших хоккеистов.

Абонемент дал мне путевку в жизнь. В те далекие дни библиотека находилась в здании суда. Суд внизу, книги наверху. Каждый раз, когда я ходил в библиотеку, я с открытым ртом в восторге таращился на полицейских. Две нити в моей судьбе переплелись.

Одно буквально привело к другому. И я так и не смог избавиться от этого влияния, как бы ни складывалась моя жизнь.

Начал я с Роберта Луиса Стивенсона и Ричмала Кромптона. Уверен, что так и читал бы все без разбору хаотично и постепенно это мне надоело бы, если бы не старший библиотекарь Томми Кеннеди. Высокий, худой, не от мира сего. В мои первые визиты в библиотеку он смотрел на выбранные мною книги, хмыкал и записывал их в формуляр.

В один из самых мокрых и темных вторников он подошел ко мне:

— Думается, нам стоит организовать твое чтение.

— Зачем?

— Хочешь, чтобы книги тебе надоели?

— Нет.

Он посоветовал мне почитать Диккенса. Без особых эмоций, осторожно начал знакомить меня с классикой. Каждый раз делал это тактично, так, что мне казалось, будто я сам выбирал эти книги.

Позже, в подростковом возрасте, когда все менялось, он познакомил меня с детективами. И я продолжал читать.

Еще он откладывал книги и потом давал мне целую стопку, где были:

          поэзия

          философия

          и главная приманка —

          американские детективы.

Я превратился в библиофила в истинном смысле этого слова. Я не просто любил читать — я обожал книги. Я наслаждался их запахом, переплетом, печатью и ощущением тяжести тома в руке.

Отец сделал мне большую книжную полку, и я стал расставлять книги по алфавиту и жанру.

Еще я совсем отбился от рук. Играл в хоккей, пил сидр, почти не ходил в школу. Но, вернувшись домой, смотрел на свою библиотеку, и на сердце теплело.

Поскольку мне нравились вид и ощущение веса тома, я начал читать толстые книги. Так постепенно я пристрастился к поэзии. В моей жизни не было поэзии, но я мог взять книгу и почитать.

Я никогда никому не сказал ни слова обо всем этом. Упомяни о поэзии на нашей улице — останешься без яиц.

Отец часто останавливался перед полкой с моими книгами, которых становилось все больше, и говорил: «Такой библиотекой можно гордиться».

Мать злилась: «Забил ему голову этой ерундой. Так и хочется за аренду предложить вместо денег эти книжки».

Отец смотрел на меня, и я одними губами произносил: «Она хочет, как лучше».

Потом, уже лежа в постели, слышал, как она разоряется: «Еще скажи, что можно есть эти книги! Хотела бы я посмотреть, как ты на них купишь кусок хлеба».

Надо сказать, ее мечта исполнилась. В первый же день, после того как я уехал в Темплемор учиться на полицейского, она их продала, а полку сожгла.

Томми Кеннеди мечтал, что я добьюсь многого. Надеялся, что я поступлю в колледж. Моих результатов на экзаменах еле хватило, чтобы меня взяли в школу полиции. Когда я рассказал Томми, какую карьеру выбрал, он схватился за голову и сказал: «Какой позор!»

В вечер перед отъездом мы встретились с ним в баре. Я уже был крупным и мускулистым парнем, не даром я играл в хоккей и ел одну картошку. Я ждал его в баре. Томми вошел и прищурился, пытаясь разглядеть меня в полутьме.

Я крикнул:

— Мистер Кеннеди!

Жизнь потрепала его. Он был похож на старую гончую. Причем грустную и унылую.

Я спросил:

— Что будете пить, мистер Кеннеди?

— Портер.

Я гордо прошествовал к бару и принес напитки. Себе — пива.

Томми заметил:

— Рано начинаешь.

Я взглянул на свои новые часы, сверкающие на пластиковом ремешке. Он печально улыбнулся:

— Я не об этом.

— Счастливо, — сказал я.

— Всего хорошего, Джек.

Мы замолчали. Потом он достал тоненькую книгу:

— Подарок на прощание.

Великолепный кожаный переплет, золоченый корешок.

— Это Фрэнсис Томпсон «Гончая небес». Надеюсь, тебя минует такая участь.

Я не приготовил ему никакого подарка.

Он сказал:

— Я все еще смогу посылать тебе книги.

— Ну… лучше не надо… там деревенские парни… подумают, что я с приветом.

Он встал и пожал мне руку.

— Я напишу, — пообещал.

— Обязательно. Да благословит тебя Господь.

Разумеется, я никогда этого не сделал… в смысле, не написал. К моему вечному стыду, я узнал о том, что он умер, только через два года после его смерти.

* * *

Саттон

~ ~ ~

Пока я был в психушке, я думал о всяких разных вещах. По большей части грустных. О путях, которыми не прошел, а на которых слепо тыкался в стороны. О людях, которые хорошо ко мне относились и которым я отплатил черной неблагодарностью.

Беспечно не обращал внимание на чувства других людей. Ну да. На моих плечах лежал огромный груз вины. Добавьте к этому немного сожаления и очень много жалости к самому себе, любимому, и вы получите классический портрет алкоголика во всем его запятнанном великолепии.

Вне больницы я справлялся со всем этим с помощью алкоголя. Просто заглушить все эти чувства. Притупить боль. Парадокс заключался в том, что каждое отупение наносило новые раны.

Берегись бледного всадника, залившего зенки.

В первые дни, в период детоксикации, советуют пить побольше воды. Чтобы токсины вышли вместе с водой. Я так и делал. Пришлось сдать анализы, чтобы проверить печень и почки. Моим здорово досталось. Затем ежедневные уколы мультивитаминов, чтобы привести сопротивляющийся организм в здоровое состояние. Разумеется, либриум. Затем мои любимые таблетки — снотворное. Ночь для алкоголика — самое страшное время.

Снились ли мне сны? Еще как. Но я не видел в снах ничего такого, чего можно было ожидать:

          ни умершего отца

          ни умерших друзей

          ни загубленную жизнь.

Нет.

Мне снился Саттон.

~ ~ ~

Мы подружились сразу. Тяга друг к другу, которую невозможно объяснить. Я был тогда молодым полицейским, совсем еще зеленым. Он же был поседевшим барменом, ветераном многих драк — действительных и воображаемых. Даже сейчас я не уверен, кем он был по национальности, сколько ему лет и откуда он родом.

Появлялись все новые и новые версии, пока мы с ним шлялись по барам. В разное время он мне говорил, что был

          солдатом

          антрепренером

          художником

          преступником.

В каждом его откровении была доля правды, но детали постоянно менялись, так что я никогда не был уверен, где правда, а где — нет.

Он был настоящим хамелеоном. Где бы ни оказался, сливался с окружающей средой. Когда я с ним познакомился, у него был явный северный акцент. Он мог одинаково легко говорить как Ян Пейсли и Имонн Макканн.

Надо сказать, это производило впечатление, даже пугало.

Мне довелось однажды слышать, как он подражал Бернадетт Девлин. Это было потрясающе.

Переехав в Голуэй, он сменил акцент за неделю. Никому бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь бывал дальше Туама.

Но все это не вызывало у меня никаких подозрений. Мне он казался загадочным и интересным. Потому что я был глух к важным вещам. Потому что я был молод…

          потому что

          потому что

          потому что…

Потому что, скорее всего, раз уж мне не хотелось видеть его темную сторону, я позволил себе не обращать внимания на множество указателей.

С самого начала я понял, что он склонен к насилию. Рассказывая о драках в барах, где он избивал своих противников до полусмерти, он обычно добавлял:

— Знаешь что, Джек?

— Что?

— Я сейчас об этом жалею.

— Ну, бывает, что нельзя сдержаться.