Читать интересную книгу Биография отца Бешеного - Виктор Доценко

- Хорошо, если Виктор простит тебя, ты останешься с нами!

Несмотря на нежную душу и доброту, мама может быть твердой и последовательной.

Отец понял, что это ее окончательное решение, которое она не изменит ни в коем случае. И он поступил верно: пришел ко мне в комнату, опустился передо мной на колени и со слезами на глазах сказал, как будто перед ним стоял не десятилетний пацан, а вполне зрелый мужчина:

- Послушай, сын, я знаю, что причинил много горя нашей маме, но я прошу простить меня... Поверь, это было в последний раз!

Не подумайте, что мне было лестно видеть отца на коленях. Нет, скорее мне было неловко... Может, именно тогда я усвоил одно очень важное жизненное правило: никогда не стесняйся попросить прощения, если допустил ошибку. Признать свою вину не зазорно ни для кого и никак не может быть унизительным.

Когда отец преклонил передо мной колени, поверьте, мне было очень трудно принять решение.

- А мама что? - как за спасательный круг ухватился я.

- Мама сказала, что простит, если ты меня простишь! - В его голосе было столько печали, а в глазах столько грусти, что мне его стало жалко.

Жалко не от слова "жалкий", а от "жалеть" - значит, "любить".

Тем не менее, вовсе не гордясь тем, что мама возложила на хрупкие детские плечи столь серьезное решение, я ответил совсем по-взрослому:

- Хорошо, папа, но если еще раз ударишь маму, я тебя убью!

В моем голосе было столько твердости, что отец, который мог спокойно отбиться от трех-четырех совсем не слабых мужиков - что мне приходилось наблюдать, и не раз, - чуть заметно вздрогнул, помолчал немного, потом кивнул головой и протянул мне руку:

- Согласен, сынок! - серьезно сказал он, и мы вдруг обнялись и оба заплакали, и я до сих пор не могу понять причину слез каждого из нас.

Однако час, когда я повзрослел и физически окреп достаточно, чтобы защитить маму, в конце концов настал.

Долгое время отец держался и не распускал руки, но однажды, когда мне уже было лет четырнадцать, он снова сорвался и замахнулся на маму как раз в ту минуту, когда я вошел в комнату, где они сидели за накрытым столом: наверное, что-то праздновали. Я перехватил его руку левой рукой, а правой схватил со стола столовый нож и направил лезвие в его сторону.

Отец мгновенно протрезвел: в его глазах был явный испуг.

- Отец, ты помнишь, о чем я предупреждал тебя?

- Витя, не нужно! - испуганно закричала мама, чем как бы поддержала его.

- Ты что, сынок, хочешь убить того, кто одевал тебя, кормил, поил? укоризненно произнес отец.

- Когда-нибудь я верну тебе все твои деньги, потраченные на меня! - с вызовом бросил я.

- Да в них ли дело! - тяжело вздохнул он. - Никогда не думал, что ты можешь поднять руку на отца...

- Но ты же поднимаешь руку на маму, которую любишь, - кинул я ему в лицо железный довод. - Или не любишь?

- Люблю, сынок! - Он снова вздохнул, потом посмотрел мне в глаза и вдруг сказал: - А ты действительно стал мужчиной... - после чего повернулся к маме. - Все, мамуля! Больше тебя пальцем не трону! Гадом буду!

С тех пор отец действительно никогда больше не позволял себе распускать руки. Это не означает, что они больше никогда не скандалили, но эти скандалы дальше словесной перепалки никогда не заходили.

С личностью отца в моем детстве связаны два неприятных эпизода: о первом я рассказал выше - когда он доставил меня из Дома культуры домой пинками, а второй произошел гораздо позднее. Как-то под воздействием бациллы щедрости отец уступил настойчивым просьбам матери и выделил деньги на покупку баяна, о котором я много лет мечтал.

И вот моя мечта воплотилась в жизнь! Изделие тульских мастеров сверкало перламутровыми пуговицами клавиш, а отделка буквально блестела на свету, вызывая у меня чувство гордости. Без особых усилий мама устроила меня в кружок баянистов, и я с увлечением ходил заниматься, разучивая всевозможные гаммы и арпеджио. Примерно через полгода упорных занятий я проявил такие способности, что педагог поручил мне разучивать то, что обычно предлагалось на следующий учебный год: "Во саду ли, в огороде..." , "Во поле березка стояла..."

Я с усердием наяривал эти мелодии, радуясь моментам, когда мелодия начинала звучать "по-настоящему". Восхищалась моими успехами и мама. В хорошие часы: когда был не очень пьян, а только-только "принял на грудь", бросал добрые слова и отец. К сожалению, мое музыкальное образование так же быстро и неожиданно закончилось, как и началось. Это случилось через несколько недель после того, как безвинно была арестована мама. Отец ушел в запой, и однажды, вернувшись после занятий в кружке домой с желанием поработать над домашним заданием, я не обнаружил футляра с баяном. Перерыв все укромные места в доме и так его и не обнаружив, я спросил отца, где баян.

- Все, сынок, нет больше твоего баяна! - пьяным голосом сказал он и добавил: - Я пропил его, сынок! - Отец всхлипнул и потянулся к бутылке...

Так в жизни меня еще никто не предавал. Я бросился бы за успокоением к маме, но ее не было. Отняли мою мечту стать музыкантом, играть красивые мелодии и песни, какие играл нам педагог. Я бросился в свою комнату, упал на кровать и безутешно разрыдался. Вероятно, этот случай так сильно подействовал на меня, что я никогда в жизни, даже когда появилась возможность, не смог не только взять баян в руки, но не хотел даже взглянуть на него, и уж конечно разлюбил его слушать. Мне казалось, что и сам инструмент меня предал...

Как вы поняли, отношение отца ко мне было непростым. Маме приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы купить мне обнову или послать тайком сэкономленную десятку в Москву, но стоило отцу в чем-то ее обвинить, а я оказывался свидетелем ее правоты, то она, как самый последний аргумент, бросала ему:

- Спроси у Вити!

И если я подтверждал ее слова, все споры мгновенно прекращались. Отец твердо знал: Виктор никогда не поддержит ложь, всегда скажет правду...

Шестнадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят первого года родился мой сводный брат Саша, а мне уже исполнилось пять лет, и вскоре мы стали собираться назад в Омск. Перед отъездом я отдал все свои "сокровища" моему другу Сережке, и мы с ним поклялись в верности на всю жизнь.

Интересно, где ты, Сергей? Может, откликнешься? Я намеренно не назвал твою фамилию, чтобы не объявились "дети лейтенанта Шмидта"... Таковых прошу не беспокоиться...

Глава 2

ОТРОЧЕСТВО

Детство моего сводного брата Саши было более благополучным, чем мое. Во всяком случае, он никогда не испытывал то постоянное, ноющее чувство голода, когда в рот хотелось сунуть любую зелень, растущую из земли, чтобы хоть чем-то набить желудок. Саньке, конечно, было известно чувство голода, но в этом виноват был он сам, а не объективные обстоятельства: заигрался и не пришел вовремя домой или же был наказан за какую-то провинность, обиделся и сам отказался есть.

...Вспоминается одна комическая история: Саньке чуть более трех лет, и мы куда-то едем на поезде. Он сидит у окошка и наблюдает за мелькающим пейзажем. И, увидев пасущихся на лугу свиней, Санька на полном серьезе восклицает:

- А вон коровки побежали...

Случай смешной, но если подойти к нему диалектрически, то можно установить отличие "поколения" моего младшего брата от нашего: мы были более "приземленными", имели больше информации об окружающем нас мире, несмотря на то, что были-то мы старше всего лишь на пять-шесть лет. И это вполне закономерно: каждому поколению - свое. Мой девятилетний сын Сергей так "рубит" на компьютере, что я от него отстал, кажется, "на всю жизнь"...

Прежде чем осесть в Омске, я был отправлен, как мне тогда было сказано, к родственникам в Ригу. Это облегчило отцу с матерью устройство на новом месте: им хватало хлопот с грудным Санькой.

Жизнь в Риге ничем особенным не отложилась в моем детском сознании. Было общее ощущение тепла, заботы, а главное, сытости, которой я до той поры не знал, да и после Риги надолго утратил.

Из реальных ощущений более всего запомнились добрые и нежные руки "бабушки Лаймы" - именно так я называл ту, которая со мною нянчилась. Запомнилось и то, что она меня называла: Витасик. Я и не подозревал тогда, что это и была моя вторая родная бабушка по линии отца. Но известно об этом мне стало слишком поздно: когда она отошла в мир иной.

Мир ее праху! Замечательная была женщина...

Потом мне удалось повидаться с ней, когда я уже учился в школе рабочей молодежи, и было мне тогда лет пятнадцать. К тому времени бабушка Лайма совсем постарела, и ее голова покрылась сединой. Но главное сохранилось! Сохранились доброта ее рук, нежность по отношению ко мне, заботливое участие. Иногда она говорила, что я ее самый любимый внук. Она продолжала называть меня Витасиком, но нередко, когда я чем-нибудь особенно радовал ее, называла меня странным прибалтийским именем Виталас.

Не сомневаясь, что бабушка заговаривается, и не желая ее огорчать, я никогда не пытался разубеждать старую женщину, не подозревая, как много упускаю. Тем не менее я сохранил некоторые "безделушки", подаренные ею. Причем мысль о подарке мне возникала у бабушки Лаймы совершенно неожиданно, словно она что-то вдруг вспоминала, внимательно смотрела в мои глаза, потом с нежностью прижимала мою голову к своей груди, проводила по моим волосам своей старческой, в морщинах рукой и с видом заговорщицы шептала мне на ухо: