несла убытки, так вдобавок ко всему прокурорским служакой было произведено изъятие телефонного аппарата, которым, якобы, мог пользоваться покойник.
Впрочем, и господина Маканина можно было понять. Сторожевого пса хорошо кормят, если он столь же хорошо выполняет свои обязанности, а тут сплошные накладки, которые не могли не сказаться на имидже гостиницы.
Стараясь даже не смотреть на фээсбэшного капитана, в котором он видел сейчас едва ли не своего личного врага, Маканин проводил тяжелым взглядом упакованный в целлофановый пакет телефонный аппарат, скрывшийся в сумке следователя, на его скулах дрогнули вздувшиеся желваки, и он почти выдавил из себя:
— Вы хоть догадываетесь, чем именно может грозить вам этот произвол?
— Что, соизволишь оставить меня без погон? — опережая реакцию Головко, ощерился на Маканина Стогов. — Так я, может, только спа-с-сибочки тебе скажу. Глядишь, и я в службу безопасности подамся, благо, протеже будет.
— Ты… ты мне не тыкай: — взорвался Маканин. Ты еще сопли кулаком подтирал, когда я в капитанском звании пребывал.
— Откуда и поперли, — довольно желчно прокомментировал Стогов, также не питавший к начальнику гостиничной службы безопасности особо нежных чувств. — А еще…
Он попытался было добавить еще что-то, видимо более едкое, но вовремя замолчал, поймав на себе осуждающий взгляд Головко.
— А вы, Павел Петрович, — повернулся Головко к Маканину, — постарайтесь впредь выбирать выражения, все-таки не на базаре торгуетесь.
— Да я… Как вы смеете так разговаривать со мной? — побагровел Маканин, однако Головко так и не позволил ему развить свой праведный гнев.
— Простите, а чем же это я обидел вас, Павел Петрович? — искренне удивился Головко. — К тому же я пришел к вам не чаи распивать, а в связи с возбуждением уголовного дела по факту смерти человека, остановившегося в вашей гостинице. Предъявил вам постановление на изъятие телефонного аппарата, с которого мог разговаривать умерший, а вы, вместо того чтобы оказать органам следствия всяческое содействие…
Пора было закругляться, и Головко, застегивая «молнию» на сумке, негромко, но многообещающе завершил явно затянувшийся монолог:
— Думаю, этот ваш стиль работы вряд ли может понравиться владельцу гостиницы. Тем более что вашему руководству нет никакого резона ссориться как с городской прокуратурой, так и с госбезопасностью.
Держа сумку в руке, Головко шагнул было к выходу из номера, но его остановил напряженный голос Маканина:
— Угрожаете?
— Упаси Бог! Просто советую вести себя как положено. Тем более что нам еще предстоит встречаться, и не раз.
Вернувшись в прокуратуру, Головко еще раз просмотрел записную книжку Державина, почти девственно чистую, и, отложив ее в сторону, выписал в свой кондуит телефон некоего Ефрема Ушакова. Судя по всему, этот телефон был вписан в записную книжку совсем недавно, возможно, в субботу или в воскресенье, и это наталкивало на мысль, что этот самый Ефрем Ушаков был причастен к тому делу, ради которого Державин прибыл в Москву. На журнальном столике гостиничного номера, в котором жил Державин, был обнаружен небольшой лист бумаги с телефоном Ушакова. Судя по всему, Державин не знал его номера и уже в Москве, видимо перезвонившись с кем-то, смог выяснить интересующие его подробности. В частности, домашний номер телефона Ушакова, который он и записал поначалу на листе бумаги.
Не исключалась также возможность и того, что Ушаков был одним из последних, с кем общался в тот злополучный день Державин, и он мог бы пролить свет на весьма загадочные обстоятельства смерти эксперта. Впрочем, все это было гаданием на кофейной гуще, и надо было звонить Ушакову.
Трубку подняли со второго звонка, и Головко, не вдаваясь в подробности, спросил, знаком ли Ефрем Лукич с Державиным.
— Следователь прокуратуры?! — то ли уточнил сам для себя, то ли удивился Ушаков и тут же заспешил поспешной скороговоркой: — А как же не знать! Конечно знаю. Мы же с ним…
И он замолчал, подавив горестный вздох. Чувствовалось, что он уже знает о смерти Державина, и эта смерть потрясла его. Да и обрывок незаконченной фразы говорил о многом. Моментально перестроившись, Головко спросил:
— Он что, звонил вам накануне?
В трубке послышался горестный вздох уже немолодого человека.
— Накануне… Простите, я не знаю, когда Игорь умер, но он звонил мне в воскресенье, во второй половине дня, точнее говоря, уже под вечер, и…
Ушаков замолчал и, не надо было заканчивать юридический факультет МГУ со всеми его профессионально-психологическими прибамбасами, чтобы догадаться, насколько трудно человеку говорить и насколько потрясла его эта неожиданная смерть.
— Вы что, были хорошими друзьями?
— Да как вам сказать, — замялся Ушаков. — Не то чтобы шибко близкими друзьями, но, работая в Третьяковке, не один пуд соли съели на реставрации. А это, согласитесь, многого стоит. К тому же Игорь считал себя учеником моего отца, тоже реставратора, и поэтому странно было бы, если бы он не позвонил мне.
Теперь становилось понятным, с чего бы вдруг прилетевший в Москву Державин в первую очередь разыскал телефон Ушакова. И в то же время…
— Простите, а откуда вы узнали о смерти Державина?
— Так мне же об этом в «Стрельне» сказали, в гостинице, где он остановился. Когда он мне позвонил в воскресенье, так мы договорились, что он приедет ко мне в понедельник и мы сходим на могилу отца. Прождал весь день, а его все нету и нету. И уже вечером, когда стемнело, я позвонил в гостиницу, а там мне… В общем, будто обухом по голове. Умер! Сердечный приступ.
Ушаков замолчал было, но, скорбно вздохнув, добавил:
— У меня самого после этого чуть приступ не случился. Столько лет не виделись, а тут на тебе — в кои-то веки прилетел в Москву, и вдруг сердечный приступ. А он ведь помоложе меня будет.
В общем-то, все было ясно и понятно и можно было бы заканчивать разговор, однако Хиллман обронил вскользь, что эксперт по искусству Державин прилетел в Москву с каким-то конкретным заданием, то есть это была деловая поездка, и Головко не удержался, чтобы не спросить:
— А вы что, тоже эксперт по искусству?
— Какой там на хрен эксперт! — хмыкнул в трубку Ушаков. — Чтобы быть экспертом, образование серьезное нужно, а у меня на все про все десятилетка.
— Но вы же…
— Что, насчет Третьяковки? Так это же реставрационные работы. Там практика больше нужна и чувство иконы. А это мне от отца перешло, как бы по наследству. Но сейчас и от этого отошел, иконы пишу. Благо, спрос есть. На одну пенсию не очень-то в наше время разгуляешься. Да и кисти с красками в копеечку влетают.
— Что ж, рад за вас, — сворачивая разговор, произнес