Читать интересную книгу Мысли и высказывания - Марк Цицерон

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Гней Помпей Великий. Фрагмент античного бюста

Римлянин с бюстами предков. Фрагмент античной статуи

Вот каковы твои дела, Катилина; и ты все еще не решаешься – если у тебя не хватает духу покончить с собой – уйти куда-нибудь в дальние края, провести в скитаниях и одиночестве эту свою жизнь, которую ты спас, но для которой ста казней было бы мало?

(Голос Катилины: «Доложи!»)

«Доложи сенату», – говоришь ты; вот, значит, чего ты требуешь, давая этим понять, что если это сословие принудит тебя к изгнанию, то ты готовь ему повиноваться. Нет; докладывать я не стану – это было бы несогласно с моими принципами, но все-таки я заставлю тебя догадаться, как сенаторы настроены к тебе.

(После паузы, громовым голосом.)

Уйди из города, Катилина, освободи государство от страха! Отправляйся – если тебе нужно это слово – в изгнание!

(Новая пауза. Сенат безмолвствует.)

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

Что же ты скажешь, Катилина? Ты чувствуешь, ты замечаешь их молчание? Они согласны, они безмолвствуют. На что же тебе сила их речи, когда смысл их молчания и без того уже ясен? А попробуй я сказать то же самое вот хотя бы этому благородному юноше, Публию Сестию, или доблестному Марку Марцеллу – то сенат в этом же храме, с полным правом, на меня, консула, поднял бы руку. Относительно же тебя, Катилина, они своим спокойствием подтверждают мой приговор, своим невмешательством высказывают осуждение, своим молчанием взывают о каре. И не они только так о тебе судят – они, мнением которых ты так трогательно дорожишь, продавая за бесценок их жизнь, – также думают и те римские всадники, почтенные и прекрасные люди, и прочие доблестные граждане, обступившие сенат; ты сам немного раньше мог убедиться в численности их сборища, мог уразуметь их настроение, мог слышать их голоса. Теперь мне вот уже сколько времени едва удается удержать их от вооруженной расправы с тобой; но согласись ты оставить этот обреченный тобою на опустошение город – и я легко склоню их устроить тебе почетные проводы до самых ворот.

Впрочем – к чему мои слова? Мне ли надеяться, чтобы что-либо сломило твою отвагу, чтобы ты когда-либо исправился, чтобы ты решился бежать, чтобы ты наказал себя изгнанием? Конечно, я желал бы, чтоб бессмертные боги внушили тебе эту мысль… хотя и предвижу ту грозу недовольства, которая нависнет надо мной, если ты под давлением моей речи отправишься в изгнание, – нависнет не теперь, когда воспоминание о твоих злодеяниях еще свежо, а со временем; но я ее не боюсь, лишь бы она была моим частным злоключением и не повлекла за собой опасности для государства. Но от тебя, разумеется, нельзя требовать, чтобы ты содрогнулся при мысли о своей порочности, чтобы ты убоялся законного возмездия, чтобы ты сделал шаг назад ради тревожного положения государства. Ты ведь, Катилина, никогда не принадлежал к тем, которых стыд может удержать от гнусности, страх – от опасности, разум – от безрассудства. Итак – последуй моему неоднократному приглашению, уйди; если ты при этом желаешь поднять бурю недовольства против меня, твоего врага (как ты постоянно твердишь), то отправляйся прямо в изгнание – смогу ли я устоять против толков людей, если ты так поступишь? смогу ли я вынести тяжесть недовольства, если ты по приказанию консула отправишься в изгнание? Если же ты предпочитаешь наградить меня славой и всеобщей благодарностью, то захвати с собою свою ненавистную шайку преступников и отправляйтесь вместе к Манлию; собери вокруг себя всех отверженных, отделись от добрых, пойди войной на отечество, порадуй свою душу нечестивым мятежом; пусть все видят, что мои слова были для тебя не изгнанием в чужбину, а приглашением в среду твоих же товарищей… Да какое там приглашение! Разве я не знаю, что ты и без того уже отправил вперед своих людей, приказал им, чтобы они, вооруженные, дожидались тебя у Аврелиева рынка? что ты уже условился с Манлием относительно дня решительного удара? что ты даже того самого своего серебряного орла уже выслал вперед – на погибель, надеюсь, тебе самому и всем твоим – того орла, которому ты построил капище в своем доме? Тебе ли долее жить без него, без него, которому ты молился, отправляясь на резню, от чьего жертвенника ты так часто направлял на граждан свою нечестивую, кровожадную десницу? Нет, ты уйдешь; уйдешь, наконец, туда, куда уже давно тебя манит твоя необузданная, безумная страсть. Для тебя, ведь, война с отечеством – не горе, а какое-то странное, непонятное для нас удовольствие; таково то безумие, для которого тебя родила природа, воспитала твоя воля, сохранила судьба. Никогда не видел ты ничего привлекательного не только в мире, но даже и в сколько-нибудь честной войне. Ты составил себе шайку безумцев, набрав ее из пропащих людей, покинутых не только счастьем, но даже надеждой; воображаю твое удовольствие, твою радость, твой восторг, когда ты в этой столь многочисленной дружине твоих приверженцев не услышишь и не увидишь ни одного порядочного человека! Ведь это-то и есть та жизнь, ради которой тобой перенесены все твои так называемые труды – продолжительное лежание на земле, не ради шашней только, но и ради убийства, – усердное бодрствование, опасное не только для сна супругов, но и для добра благодушных богачей. Открылась возможность применить к делу твою пресловутую выносливость к голоду, стуже, отсутствию всех предметов необходимости – а что все это тебе предстоит, в этом ты не замедлишь убедиться. Вот чего я добился, устраняя тебя от консулата, не консулом будешь ты терзать республику, а лишь изгнанником злоумышлять против нее, и этот самый нечестиво задуманный тобою удар будет носить имя разбойничьего набега, а не войны.

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

Римлянка. Фрагмент античного бюста

Но пора мне, сенаторы, и со своей стороны оправдаться и извиниться перед нашей отчизной ввиду следующей ее жалобы, которую трудно не признать справедливой; вас я прошу, чтобы вы внимательно выслушали мои слова и тщательно запечатлели их в своем уме и сердце. В самом деле, если бы наша отчизна, которая для меня много дороже моей собственной жизни, если бы вся Италия, если бы вся наша держава обратилась ко мне со словами: «Что ты делаешь, Марк Туллий? Ты убедился, что он мой враг, ты предвидишь, что он начальник, угрожающий мне войной, ты понимаешь, что стан врагов ждет его как своего главу – и тем не менее ты дозволяешь ему уйти, ему, зачинщику преступления, вдохновителю заговоров, мутителю рабов и бессовестных граждан, и этим даешь людям право подумать, что ты не столько его выслал из города, сколько наслал на город? Как же ты не велишь его отправить в тюрьму, вести на казнь, не заставишь его позорно сложить голову на плахе? Что же служит тебе помехой? Обычай предков? Сколько раз даже частные люди в нашем государстве наказывали смертью граждан-злодеев! Или законы, изданные относительно казни римских граждан? Никогда у нас правом граждан не пользовались государственные изменники. Или ты боишься оговора со стороны потомства? Хорошую же благодарность воздаешь ты римскому народу за то, что он, зная тебя только по твоим собственным делам и безо всякого поручительства за тебя твоих предков, так быстро возвел тебя по всем ступеням почестей до самой вершины власти, ты, ставящий теперь боязнь перед оговором или какой бы там ни было опасностью выше благоденствия твоих сограждан! Но уж если бояться оговора – лучше пусть тебя винят за строгость и энергию, чем за вялость и робость. Как ты думаешь, когда Италию будет опустошать война, в городах будут грабить, здания будут пылать – не будешь ли и ты поглощен пламенем всеобщего негодования, которое тогда поднимется против тебя?» – я дал бы следующий краткий ответ и на священную для меня речь нашей отчизны и на запрос тех людей, которые разделяют высказанные взгляды. Если бы я считал казнь Катилины лучшим исходом из затруднения – я не даровал бы этому разбойнику долее ни одного часа жизни; не мог же я, в самом деле, опасаться, как бы убиение этого злодея не обесславило меня в глазах потомства, когда я вижу, что великие и славные мужи не запятнали своей чести кровью Сатурнина, Гракхов, Флакка и некоторых других, живших раньше, но даже возвеличили себя ею. Да и если бы мне угрожал такого рода оговор – я всегда был настолько самостоятелен в своих суждениях, что счел бы заслуженный доблестью оговор честью для себя, а не бесславием. Нет, но вот в чем дело. Есть в нашем сословии люди, или в самом деле не видящие угрожающей нам беды, или притворяющиеся, что не видят ее, они-то вскормили самонадеянность Катилины своими мягкими предложениями, они дали окрепнуть нарождающемуся заговору тем, что отказывались признать его существование. Так вот, вторя им, люди не только злонамеренные, но и просто неопытные, заклеймили бы мою строгость против Каталины именем жестокого, царского произвола. Теперь ясно, что если этот человек исполнит свое намерение и отправится в Манлиев лагерь, то самые недалекие люди убедятся в наличности заговора, самые злонамеренные его признают.