В результате сложилась идеальная ситуация для тех, кому в силу темперамента не нравится сон разума. Всегда можно поехать на Украину и вдохнуть ветер перемен, вечно возвращающийся на круги своя. Что до тех немногих, кого одинаково отвращают оба варианта внеисторического существования — обозначим их условно как застойный и запойный, — на пространстве бывшего СССР ловить, кажется, нечего.
19 июля 2006 года
Чистый Маяк, или Гибрид Лимонова с Че Геварой
Некруглая дата Маяковского
19 июля незаметно прошел день рождения незаслуженно забытого поэта Владимира Маяковского. Дата некруглая: 113.
Русская классика пребывает сегодня в бедственном положении. Одно время ее пытались реанимировать, читая под новым углом зрения: доказывая, например, что Тургенев вовсе не желал революции, а Толстой превыше народолюбия ставил аристократизм. Эта постановка с ног на голову никак не удавалась: рухнувшая советская антиутопия никак не желала означать, что чаяния лучших людей России были напрасны.
Больнее всего ломка советской империи ударила по Маяковскому: его начисто вытеснили ровесники — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева. Маяковский, которого все перечисленные авторы считали явлением очень крупным, начисто забылся, свелся к пресловутому «Нигде кроме, как в Моссельпроме» или вымученному «И жизнь хороша, и жить хорошо».
«От этой грязи отмоешься разве?»
Путь Маяковского не укладывается в литературную или социальную схему; поэт русского космизма — такой же как Хлебников или Хармс, Заболоцкий или Чурилин, — он никогда не ограничивался критикой «буржуазного образа жизни» и революцию принял вовсе не как переустройство мира, а как его крах, полную и окончательную отмену. Все утопии Маяковского безжизненны, абстрактны — ни стерильный мир «Летающего пролетария», ни стеклянное и столь же стерильное пространство «Клопа», ни федоровское воскресение мертвых «товарищами химиками» в четвертой части «Про это» нельзя себе представить в реальности.
Не зря он, всю жизнь боявшийся любой заразы (отец умер от заражения крови), сто раз на дню мывший руки, носивший с собой персональный складной стакан, выкупил у любимого «Асейчикова» строчку «От этой грязи отмоешься разве?». Он сам хотел бы ее написать. Стерильного будущего не бывает. «Долой вашу религию», «долой ваше искусство», «долой вашу любовь»… Как будто бывает другая.
Маяковский искренне верил, что старое, воспринимаемое им с такой мерой чисто физического отвращения, выгорит дочиста и сгинет навеки. «Ваш обрюзгший жир», «у вас во щах капуста», «мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица» — все эти крики отчаяния и омерзения сменяются столь же надрывными славословиями в первые пять послереволюционных лет, после чего все заканчивается. Потому что уже в начале 20-х понятно: будет не новый быт, а все тот же старый, с канарейками; и те же дураки в синематографах; и те же лоснящиеся в «кадилляках».
Ни у одного поэта в русской истории не было такого пафоса жизнеотрицания, как у Маяковского; какое там жизнелюбие — все живущее было ему ненавистно, он мечтал о сверхчеловеческом совершенстве и стерильной чистоте, которых не бывает; государство должно быть разрушено целиком, до основания, он его ненавидел и говаривал, что самое страшное — судить или быть судимым; как только государство отстроилось заново, причем в более уродливом и расчеловеченном виде, чем прежде, — он устранил себя из этой новой реальности, воспользовавшись первым же предлогом.
Для нашего времени он велик и труден
Рискну сказать, что для неподготовленного читателя он куда сложней и закрытей, чем Цветаева, и уж точно чем Ахматова, Гумилев, Кузмин. Даже Пастернак понятней — поскольку у него, при невнятице и разговорности, кристально ясное мировоззрение и простой, глубоко человечный пафос.
Никакой «неслыханной простоты» у Маяковского нет — если, конечно, читать не газетные его агитки, сочинявшиеся от отчаяния и ради заработка, а серьезные стихи любого периода. Метафоры, построение и пафос «Разговора с фининспектором о поэзии» или «Юбилейного» ничуть не проще и не прозрачнее архитектоники и символики «Облака» или «Флейты-позвоночника». Маяковский — сложный поэт (как и Есенин, кстати, — «Инонию» и «Сорокоуста» вообще немыслимо читать, не зная русского сектантства, не помня наизусть Клюева, не интересуясь расколом).
И сошел он со сцены вовсе не потому, что рухнула воспеваемая им советская империя: он воспевал не ее. Все попытки Юрия Карабчиевского принизить и высмеять Владим Владимыча в книге «Воскресение Маяковского» оборачиваются против автора, демонстрируя бессилие талантливого, но неизмеримо более мелкого человека перед дерзким, неправым, часто пугающим, но великим.
Маяковского не удается воскресить прежде всего потому, что для нашего времени он слишком велик и труден. Это доказала и попытка исполнить его стихи в качестве некоего революционного рэпа — не буду пиарить блеклую попытку, чтобы не обижать музыкантов, честно желавших актуализировать серьезного поэта.
Гибрид Лимонова с Че Геварой
Наше время — не время трагедий и страстей. У нас эпоха трагедиек и страстишек, скучного ползучего прагматизма и рыночной диктатуры. Даже политика наша называется прагматизмом. То есть все средства хороши. Поэтому до настоящего Маяка, как называли его соратники, сегодня никому нет дела.
Однако неожиданно актуализировался другой Маяковский — секс-символ. Один из самых красивых русских поэтов, герой с романтической биографией (одна большая несчастная любовь и несколько — поменьше), бунтарь-одиночка, горлан-главарь и все такое прочее. Гибрид Лимонова с Че Геварой, при этом манеры грузчика и челюсть молотобойца. Вот увидите, нам еще покажут этот гибрид.
Увидели же мы Есенина — Безрукова. Да это что, на подходе фильм Натальи Бондарчук «Пушкин. Последняя дуэль». О том, как враги России во главе с иностранным заговорщиком Дантесом убили наше национальное достояние, горячо преданное своему императору, а героическое Третье отделение пытается отомстить за него. Безруков с вот такими бакенбардами под памятником Петру взахлеб читает Жуковскому «Люблю тебя, Петра творенье». Это так, к слову.
Но меня уже дважды просили сочинить сценарий про Маяковского или пьесу про него же. Я предлагал что-нибудь по мотивам его собственных пьес или сценариев, в эстетике «Барышни и хулигана» или «Комедии с убийством», — и наталкивался на строжайший запрет: никакой стилизации, никакой литературщины. Нас интересует его любовь к Лиле Брик, странная жизнь втроем, история с Вероникой Полонской, на худой конец — дружба с чекистом Аграновым. После такого синопсиса можем поговорить и об авансе.
Нет, господа. О таком авансе вы поговорите с кем-нибудь другим.
Почему обидно за Маяковского
О ком бы вам сегодня ни заказывали написать — первое требование будет одно и то же: поменьше литературы, побольше душещипательных деталей для домохозяек! Я не знаю, заказ ли это сверху, реализация ли даллесовской установки на разрушение российского интеллекта или обычная недальновидность продюсеров и политиков, мыслящих кратчайшими историческими расстояниями. Ясно же, что при такой политике тактический выигрыш многократно перекроется стратегическим проигрышем.
Мне обидно именно за конкретного Маяковского, о котором появляются книги, статьи, а в ближайшей перспективе и кино. Обидно за воскрешаемый ныне эрзац-образ. Можно сколько угодно вспоминать о его этически сомнительных поступках — потравливал Булгакова и Пильняка, резко ответил Чуковскому на просьбу помочь его сосланной дочери, — но факт остается фактом: Маяк никогда никому не сделал гадости из зависти или личной выгоды. И Булгакова и Пильняка травил, но не как личностей, а как идейных противников. И дочери Чуковского помог, несмотря на хамский ответ.
Он был бескорыстным и чистым человеком, кто бы что бы ни говорил; можно как угодно относиться к Лиле Брик, но тройственный союз Маяковского и Бриков (впоследствии фактическими членами семьи были и Примаков, и Краснощеков) был отнюдь не примером разврата или распущенности. Это была идеологически выстроенная, серьезно обоснованная попытка строить новый быт на полном разрушении старого. И Лиля Брик была не просто развратницей — разврат был скорее теоретический, умственный, строго продуманный. Никаких картин — только фотографии. Никакого быта — только жизнь. Чуть ей почудилось в Маяковском самодовольство и омещанивание — она едва не довела его до самоубийства в двадцать третьем. Словом, сотрудничали Брики с ЧК, ломали чужие жизни или нет, но они были сложными, умными и по-своему последовательными людьми.