шкодной старушенции, что откликнулась на мою подначку насчёт коммунизма. Та хоть с юмором была.
Глава 8. КРУГ ЗАМКНУЛСЯ
Вокруг галдели, сходили с ума, один я вёл себя тихо. Точнее — скорбно. Ибо в отличие от других точно знал, чем всё кончится.
Накануне августовского путча нервы у людей начали сдавать. Первым сломался наш закодированный замредактора. Только-только объявил себя демократом, и — нá тебе! — колесо истории, по всем признакам, двинулось вспять, замаячила в перспективе расплата. Запил с перепугу бедолага и теперь уже не просыхал до конца жизни.
В общем-то всё правильно: он ведь, завязывая с алкоголем, давал слово коммуниста, а какой он теперь коммунист?
Но то, что отмочило наше Чудо-в-перьях, было ещё круче. Чуть переворот в Доме Печати не учинило, вы подумайте! Сколотил Степашка оппозицию и потребовал, зябко молвить, отставки редактора и назначения себя на его место. Не иначе проснулся в замответсеке Наполеончик (ростику он был, напоминаю, незначительного).
Восстание провалилось, а по редакции загуляла придуманная мною фраза: «Группа во главе со Стёпкой оказалась группой со Стёпкой в заднице».
Я бы на его месте со стыда сам в отставку подал. Не-а! Ничего подобного! Стальные люди эти журналисты.
* * *
Стоит ли говорить, что все трое суток путча опять-таки достались мне. Как напишет позже всё тот же местный поэт:
По столице дождик лил,
Громыхали танки.
Грязный путч развязан был
По звонку Лубянки.
Провинция испуганно прижухла. Чеченские боевики спешно выпускали заложников на волю. Куда-то подевалась милиция.
Газеты выходили исправно. «Средняя Волга» была за путч, «Ленинец» — против, «Вечёрка», если не ошибаюсь, держала нейтралитет.
Странно, однако все три бессонные ночи забылись напрочь. Помню лишь, что каждый раз к двенадцати часам Александр Николаевич уже лыка не вязал. Горбился за рабочим столом и всё время куда-то звонил:
— А Первый… секретарь?.. — мёртвым голосом спрашивал он кого-то. — А… генерал?.. Да?.. Ну ничего. Сейчас из Калача должны броневики подойти…
Мне звонить было некуда и некому.
«Воюйте-воюйте, — бормотал я то ли вслух, то ли про себя. — Вот придёт Гурген… и всех скупит… с редакциями… с типографией… с пневмопочтой…»
На третьи (последние) сутки мы разошлись по домам лишь под утро.
А на следующий день нас арестовали.
Нет, ну не нас самих, конечно, — арестовали имущество «Средней Волги», а этаж, по слухам, опечатали. Почему по слухам? Да потому, что проверить это не было возможности — милиция уже осмелела, выползла из щелей и перекрыла вход. Требовала предъявить документы.
Сотрудников «Ленинца» и «Вечёрки» пропускали беспрепятственно, а нас, врагов демократии, — фиг.
Стояли мы у стеклянных дверей и нервно пересмеивались.
Александр Николаевич, трезвый, бодрый, ничуть не похожий на себя полуночного, невесело скалил крупные зубы.
— Не отдам люльку вражьим ляхам!.. — похохатывал он.
В виду имелись курительные принадлежности, оставшиеся в его кабинете. Под арестом, кстати, оказался и мой кипятильник.
— Ну хорошо, допустим, я путчист! — возмущался я. — Ну так меня и арестуй! Но кипятильник-то за что? В чём провинился?
Журналист из «Ленинца» поздоровался с нами, сопроводив приветствие неловкой улыбкой, и взбежал по ступеням к стеклянной двери. Мы посмотрели ему вослед.
— Александр Николаевич, — сказал я. — А помните, вы у меня когда-то ляп поймали? «Великому Октябрю достойную смену…»
Тот покивал, приуныл.
— Да… Вот и сменили… Кто бы мог подумать!
* * *
Иных репрессий не последовало. Кипятильник отмотал ровно трое суток, после чего попал под амнистию. Что ж, символично: сколько поддерживал путчистов, столько и отбудешь под арестом. Печати с десятого этажа сняли, и «Средняя Волга», скорректировав политические взгляды, вновь приступила к работе.
Редактор скоропостижно ушёл на пенсию. Фамилия его преемника была мне совершенно не известна, но ничуть не напоминала ту, что я когда-то прочёл в выходных данных семь лет назад. Надо полагать, начальство в ближайшем будущем опять сменится. Так оно, кстати, и вышло.
Александр Николаевич быстро поссорился с новым руководством и подался в недавно возникшую газету «Пламя», где сам стал редактором. А место его в «Средней Волге» занял… Ну! Кто? Напрягите воображение! Да Степашка, естественно, кому ж ещё! Чудо-в-перьях…
Я машинально рисовал макеты и размышлял, не подать ли и мне на расчёт. Взять и заявить: в капиталистической прессе работать не желаю! Боюсь, правда, юморок мой мало кто оценит — народ стал не в шутку серьёзен и бережен в отношении собственной шкуры.
Или всё-таки подождать, пока Гурген перекупит у нынешнего государства наш Дом Печати? Со мной в придачу.
Забавно: раньше я до судорог боялся проговориться, что знаю всё наперёд. А теперь вот сожалел о том, что проговариваться-то, считай, уже и не о чем. Всё, что знал, сбылось.
А, нет! Не всё!
Ладно, подождём ещё с полгодика.
* * *
И вот он наступил, тот день, когда, забрав у Степашки гранки и черновик макета четвёртой полосы, я обнаружил знакомый заголовок. «Царь-мученик — жертва большевиков».
Выдохнул. Несколько секунд сидел неподвижно. Потом встал и отомкнул сейф, где у меня теперь хранились едва початая бутылка поддельного греческого коньяка и махонькая рюмка.
Выпил, стоя. Потом вернул посуду в сейф и приступил к работе. Клянусь, ни разу в жизни я не рисовал макет с таким тщанием. С такой любовью!
И всё-таки на следующий день не удержался — перерисовал заново. Из цеха уже трезвонить начали.
— Ну ты чего там, совсем уже? — привычно бухтел Миша. — Заснул, что ли? Где четвёртая?
— Начни с третьей, — ласково попросил я его. — Четвёртую сам привезу.
Привёз. Неспешно, торжественно выставил металл на полосу, сходил отлил собственноручно заголовки, достал из кармана оставшееся в наследство от ушедшей на пенсию Филипповны шило — и начал верстать сам. Миша недовольно на меня покосился, но не сказал ничего. Он давно уже привык к моим выходкам.
Наконец не выдержал: подошёл, посмотрел, фыркнул.
— Ишь, навострился… — ворчливо заметил он. — Тебе сколько в секретариате платят?
Я сказал.
— Ну так давай к нам, в типографию…
— Поздно, Миш… В следующем году на компьютерную вёрстку, говорят, переходим. Это тебе переучиваться надо, а не мне…
Насупился метранпаж, посопел.
— Куда ж ты восьмипунктовые линейки забабахал? — буркнул он. — Не влезет же…
— Влезет! — заверил я. — Жаль Гурген не видит…
— А что Гурген?
Я усмехнулся. Правду теперь можно было говорить смело — так и так никто не поверит. Потом обратил внимание, что Миша смотрит на меня во все глаза.
— Так ты что, не знаешь ещё ничего? — с запинкой спросил он.