— Посиди минутку, — сказал он. — Я распрягу лошадей.
Когда начало смеркаться и на снег легли синие тени, один из братьев Блюм — Адольф, — бесшумно выслеживавший в роще зайцев, наткнулся в кустах на пустые сани. Увидев привязанных, нетерпеливо бьющих копытами пони, Адольф снова отступил за деревья, прилег у поваленного ствола и стал ждать, что произойдет дальше. В его жизни мало чего происходило, разве что погода преподносила сюрпризы.
Внезапно из лощины до него донеслись тихие голоса. Они приближались. Скоро на дорогу вышел высокий незнакомый мужчина, гостивший у Форрестеров. На одной руке у него висела бизонья полость, на другую опиралась — подумать только! — сама миссис Форрестер. Они шли медленно, целиком поглощенные друг другом. Подойдя к саням, мужчина расстелил полость на сиденье и взял миссис Форрестер за талию, будто хотел поднять и посадить в сани. Но вдруг он крепко прижал ее к себе, а она спрятала лицо у него на груди, уткнувшись в его черное пальто. И так они стояли очень долго.
— Да, а как быть с этими проклятыми ветками? — спросил мужчина, усадив ее наконец в сани и укутав бизоньей полостью. — Может, вернуться и нарубить?
— Все равно, — тихо отозвалась она.
Он вынул из-под сиденья в санях топорик и снова направился в лощину. Оставшись одна, миссис Форрестер закрыла глаза муфтой, на губах ее играла легкая улыбка. Голубоватый воздух был неподвижен, и Адольфу Блюму чудилось, что он слышит ее дыхание. А когда из лощины донеслись удары топора, он увидел, как затрепетали ее веки, по телу пробежала легкая дрожь.
Мужчина вернулся и бросил в сани зеленые кедровые ветки. Когда он сел рядом с миссис Форрестер, она нежно прильнула к нему и взяла его под руку.
— Поезжай помедленней, — проговорила она тихо, словно во сне. — Опоздаем к обеду — не беда! Мне все равно!
Пони затрусили по дороге.
Бледный Адольф Блюм вылез из-за своего укрытия и медленно пошел по следам, ведущим в лощину. Над склонами уже поднялась оранжевая луна, а он все сидел под кедрами, положив ружье на колени. Когда миссис Форрестер ждала в санях, закрыв глаза, уверенная в полной безопасности, он был так близко, что вполне мог протянуть руку и дотронуться до нее. Он впервые видел ее такой. Лукавый взгляд и беспечные манеры всегда служили ей надежной защитой от любопытных взглядов. А что, если бы на месте Адольфа Блюма за стволом прятался Тэд Граймс или Айви Петерс?
Но Адольф Блюм никогда никому не выдаст ее тайну. Его представления о жизни были вполне феодальными. Раз люди богаты и удачливы, значит, они вправе иметь привилегии. Поступки этих горячих, бесшабашных, готовых на риск людей, чувства, двигавшие ими, вряд ли могли быть понятны вчерашнему мальчишке, который круглый год зависел от прихотей природы, вечно зяб и мок, часами простаивал в грязи, ловя рыбу, целые дни проводил на болоте, подкарауливая диких уток. Тем не менее миссис Форрестер никогда не считала ниже своего достоинства улыбнуться ему, если он со своим уловом появлялся у входа в ее кухню. И никогда не торговалась. Она относилась к нему по-человечески. А для Адольфа коротенькие беседы с ней, ее улыбки и кивки, когда она проходила мимо него по улице, были самыми яркими впечатлениями в жизни. Она покупала у него дичь, даже когда охота бывала запрещена, и ни разу его не выдала.
6
Нил лучше узнал миссис Форрестер в тот год, когда она впервые никуда не уехала и осталась в доме на холме на всю зиму. Та зима стала для Форрестеров как бы водоразделом, и вскоре им пришлось переменить образ жизни. И для Нила та зима явилась своего рода рубежом по весьма простой причине: осенью ему было девятнадцать, а весной исполнилось двадцать — что, согласитесь, далеко не одно и то же.
После рождественских праздников встречи за карточным столом в доме Форрестеров прочно вошли в обиход. Три раза в неделю судья Помрой с племянником отправлялись в дом на холме играть в вист. Иногда они приходили пораньше и обедали там, иногда после затянувшегося последнего робера задерживались на ужин. И Нил — ярый приверженец холостяцкой жизни, решивший, что никогда не будет жить в доме, где командуют женщины, — ловил себя на том, что его привлекают прелести хорошо налаженного быта: нарядный стол с вкусной едой, мягкие кресла, уютный свет красивых ламп и приветливые голоса — все, что окружало его у Форрестеров. В морозные ветреные вечера, когда он сидел у них перед камином в своем любимом синем кресле, он с трудом представлял себе, что придется оторваться от этого уюта, погрузиться в царившую за окном тьму, спуститься по скользкой заледеневшей аллее, а потом в городе спешить по пустой, вымершей улице. В ту зиму капитан Форрестер увлекся луковичными растениями и выращивал их в специально выстроенной маленькой стеклянной оранжерее, примыкавшей к гостиной. Весь январь и февраль комнаты были уставлены нарциссами и гиацинтами, их густой, напоминающий о весне аромат придавал еще больше очарования уютным вечерам у камина.
Нил считал, что в присутствии миссис Форрестер скучать невозможно. Разговаривать с ней было одно удовольствие, и не только потому, что она говорила интересные вещи и отличалась остроумием, — нет, прелесть разговорам с миссис Форрестер придавал быстрый, понимающий блеск ее глаз, ее оживленный голос. Побеседовав с ней о каких-нибудь пустяках, вы вдруг ощущали душевный подъем. Наверно, думал Нил, дело в том, что ей, помимо ее воли, интересны все люди, даже самые заурядные. Если при ней не было таких заправских рассказчиков, как мистер Огден или мистер Дэлзел, всегда имевших наготове увлекательную историю, она забавлялась грубоватыми выходками Айви Петерса или вкрадчивыми комплиментами старика Элиота, у которого покупала обувь на зиму. У нее был поразительный дар подражания. Рассказывая о толстяке-мороженщике, или о Тэде Граймсе из мясной лавки, или о братьях Блюм, которые снабжали ее зайчатиной, она одним легким штрихом придавала тем, о ком говорила, больше яркости и занятности, чем свойственно было им на самом деле. Часто она передразнивала людей в их присутствии, и никто на нее не обижался, наоборот, это им льстило. А как радовался каждый, кому удавалось вызвать ее смех, — это означало, что вы добились признания. Смеясь, она как бы соглашалась с вами, одобряла вас, отмечала, что вы сказали нечто интересное, и этот смех часто говорил вам больше, чем слова, говорил то, чего словами не скажешь, для чего слова были бы слишком прямолинейны. Этот переливчатый смех звучал в ушах Нила и много, много лет спустя, когда он даже не знал, жива ли еще миссис Форрестер. Он вспоминал ее и представлял ее блестящие темные глаза, лицо, сужающееся к подбородку, длинные серьги вдоль бледных щек. Когда все вокруг надоедало и становилось тоскливо, он часто думал, что случись ему снова услышать смех этой давно погибшей для него леди, он бы сразу ожил.