Лака набралось мало. Баба, жена лаковара, рассердилась, заглянув в короб:
– Не для себя работаешь, для мира!
– А вы поменьше лаковых цацек в город возите, – посоветовал Шума, – всю тлю на семь государевых шагов в округе вывели. Тоже мне – для мира.
Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба.
* * *
В этот день у деревенского гончара помер сын. А через неделю гончар позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку сына, если тот отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали всю продукцию деревенскому чиновнику, а тот уж оделял крестьян горшками, а гончара – рисом. Но в Погребицах гончар трудился для общества только с тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в столицу провинции, Анхель, – за два дня можно было обернуться туда и обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили.
Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел в этот день народом: перед центральной управой вешали злоумышленника. Шума заприметил лучшие места, откуда можно было посмотреть не только на преступника, но и на самого экзарха, обязанного присутствовать при восстановлении справедливости. Места, однако, с нынешнего года были платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной управы, перемахнул через стену в саду и попал на площадь даром. По дороге он заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только один угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было лепешку на обед, однако не выдержал и съел сразу.
На площади было жарко. Народу было больше, чем во всей деревне, а камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные.
– А в древности, – сказала, поглядывая на Шуму, барышня с пестрым бантом казенной певички, – простой народ бывал на суде, а не только на казни. Это ж насколько справедливей. И как раз поучиться, как они все выясняют.
Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора.
В этот миг затрубили раковины, оглушительно закричал народ, – далеко-далеко напротив Шумы под роскошный балдахин вступил человек. На человеке была белая нешитая одежда государева наследника и поверх – шелковый паллий. Тысячи человечков, вытканных жемчугом и золотом, сливались на подоле паллия у ног экзарха в сплошной узор, прыгали, смеялись, – а над ними шли ветви золотого дерева. «Правду говорят, что власть тяжела, – подумал Шума. – Один паллий, наверно, полпуда весит».
Господин Харсома – экзарх Варнарайна, наследник престола, – был любим народом за справедливость и честность. Толпа восторженно кричала. Экзарх улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска из рисовой муки. Шума не отрывал глаз от серебристой шапки на голове наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном.
«Во имя блага и государства!» – сказал чиновник, огласивший приговор. Толпа подхватила слова.
Когда народ разошелся, Шума подошел к казенному писцу в каменной розовой будке.
– Я хочу вручить жалобу, – сказал он.
– Основания? – спросил писец, моргнув мутным глазком.
– В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина – сто шагов. Ширина посередине – двадцать шагов. Форма – как цветок белозубки, или как яичко в подставке, или… – Шума понизил голос, – как шапка на голове господина экзарха, только без единого украшения. Крестьяне утаили ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень.
– Основания? – повторил писец.
Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку.
– В одном экземпляре писать – ничего не выйдет, – сообщил писец.
– Почему?
– Одну бумагу подают начальству. Другую – бросают в жертвенник Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А то они совсем распояшутся.
Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку.
– Пиши в двух, – сказал он. – Мне что. «Во имя блага и государства».
Писец высунул язык и застрочил по бумаге.
– Яичко на подставке, – хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в рукав. – Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только они деньги берут?
Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского судьи остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил в жертвенник, и та полетела вниз, к подземному огню, чтобы потом дымом взойти на небеса.
Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он присел в ужасе, словно еж, попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший деревенский кузнец, недавно уехавший в город.
– Дурачок, – сказал кузнец. – Когда подаешь прошение, второй бумаги не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится на свете. Сжег бы чистый лист, и все. Это писцы норовят побольше слупить с деревенского парня.
Кузнец повел Шуму в харчевню.
В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа блюд и порядка их следования. Подали и верченую курицу, и барашка пластами, и луковник, и масляную разварку, и сыры губчатые, и даже в лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город!
Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал и хвастался жизнью. Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые, кафтан каразея, на поясе серебряная ложка.
Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не верил. Даже староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И харчевня – воровская. Всем известно: всякий богатый – либо вор, либо наследник вора.
Шума навострил уши.
За соседним столом, собрав кучку слушателей, человек в малиновом кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не мог заплатить налога. У него описали козу и обещали описать даже кур, но тут какой-то прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка выросла тыква, наполненная золотыми монетами, так что и налог заплатили, и козу выкупили, и даже купили племяннику место при управе.
Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал, что все это брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только тают: вон, когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а теперь – целых две.
– Так это ж было при прошлой династии – сказал атласный кушак, – а при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот. Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});