вскипала танковая броня.
Как быстро обо всем этом забылось, и даже названия улиц, призванные о чем-то напоминать, больше ни о чем не напоминали, ибо память человеческая от поколения к поколению становилась короче, и чем короче она становилась, тем сложнее понимались лежавшие в основании всего простые вещи, ведь и всякий рычаг, прилагаемый к точке опоры, если делать его с каждым разом короче, в определенный момент не позволит поднимать слишком тяжелые грузы. Он заметил это однажды на складе, когда кто-то случайно обронил слова «Чтобы поднимать, надо понимать, как поднимать», от которых тут же пришел к выводу, что «поднимать» и «понимать» означало одно и то же, причем второе предшествовало первому.
Петляя по кривым улочкам, он присматривался к неказистым домам, которые были единственными свидетелями жизни предыдущих поколений, и дома тоже присматривались к нему через разрезы темных окон, точно многоглазые существа, скрывавшиеся за деревянными масками догонов, считающих себя переселенцами с далекого Сириуса. Они неприветливо встречали чужаков, особенно устрашающе смотрелись трехглазые маски бревенчатых руин, выглядывающих из-под высокой крапивы, но никакой опасности они не представляли — они всего лишь помнили, как все было на самом деле, и продолжали чего-то ждать в затухающей тишине сумерек.
Пройдя по разбитому тротуарчику, окруженному цветущими липами, он свернул на дорогу, которая спускалась к реке, увидав на поверхности воды отражение холмов, покрытых сосновым лесом. Отсюда начиналась его деревня, сохранившая отпечатки былинной старины да название некогда стоявшей на берегу деревянной часовни Ильи Пророка, от которой только одно название и сохранилось. Иной раз старожилы называли деревню Калапой, хотя это была совсем не та Калапа с дворцами из драгоценных камней и золотыми горами, которую ищут в мифической Шамбале или в священной стране Джамбудвипе. Роскошь деревни состояла в другом, но, по правде говоря, не было никаких причин, по которым эта Калапа не могла оказаться такой же мифической и священной, как всякое западавшее в душу место, за которое человек готов отдать жизнь, лишь бы не стать предателем своей земли.
Роскошь эта и в ранешние времена была не всем доступна, а теперь и вовсе стала недосягаемой для городского плебса, которому пуще прежнего пытались привить любовь к родине, а она никак не прививалась. Не приживалась любовь к земле на загубленном корне, из этой самой земли исторгнутом. Между тем никакой нужды в привитии этого чувства не было, оно само передавалось каждому, кто был способен его принять, и это чувство, как бы не менялись его описания от языка к языку, в глубине своей было совершенно одинаковым у всех народов, его невозможно было навязать извне, его нельзя было подменить другим, столь же сильным чувством, его нельзя было купить ни за какие богатства.
Кому было знакомо это чувство, для того обыкновенный крестьянский дом на три окна, построенный дедом, был дороже любых дворцов, и возможность вернуться сюда была важнее любых таинств, ибо только здесь коренилась память твоих предков, и только здесь тебе могло открыться самое главное в твоей жизни таинство. Когда ты снова прикасаешься к кованной ручке на воротах, ступаешь на деревянный настил и проходишь в ограду, где до сих пор витает аромат покосов и где тебя снова встречают и обнимают воспоминания о родных и близких, завершивших свой земной путь, но иногда еще продолжающих наведываться в отчий дом. Когда вечером после дороги идешь в ту же самую баню, где пахнет сухим деревом и прогретой глиной, в которую ходил мальчишкой, слушая с закрытыми глазами, как на голову мягко льется вода из ковша и голос бабушки трижды читает шепотом «Богородиса Дева радуйся, благодатная Дева Мария, благослованна Ты в женах, благословенен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еся душе нас. Аминь».
Впервые за несколько месяцев или, быть может, лет он проснулся в светлой горнице поутру, не ощущая ни усталости, ни желания как можно быстрее прожить очередной день. Он немного повалялся в кровати, заложив руки за голову, затем поднялся и заглянул в обрамленное резной оправой потускневшее зеркало, которое быстро его узнало и, как всегда, слегка исказило черты лица. Никаких планов на день у него не было, поэтому после кружки чая он решил пройтись по берегу реки, навестить заросшие шиповником склоны Журавлиного поворота, куда гонял на велике порыбалить или почеркаться в альбоме, делая наивные зарисовки и угадывая в камнях и деревьях сказочных персонажей, которых никто, кроме него самого, не замечал. Видимо, за последние годы с ним что-то произошло, потому что сейчас при всем желании он бы не смог нарисовать нечто подобное.
На Журавлином лугу он вошел по пояс в дебри папоротника и поднялся к изогнутой березе, на которую привычно забирался, когда пас деревенское стадо, чтобы скрыться от жары в тархуновую зелень березовой рощи. Как и много лет назад, здесь стояла такая же освежающая тень, хотя давно уж никто из деревенских не пас коров. Он не удержался и забрался на излучину между ветвями, развалившись в ней, как когда-то в детстве. Через пару минут по его рукам забегали муравьи, но они его не кусали и совершенно не тревожили — они признавали его своим. И эти заповедные берега — они тоже признавали его своим и понимали его лучше, чем кто бы то ни было. Они продолжали помнить о нем, даже когда он сам начинал о себе кое-что забывать.
В траве возле Бычьего Камня он споткнулся о старую березу, которую распилили на дрова приехавшие из города отдыхающие, оставив рядом с кострищем кучу мусора. Впрочем, это было все, что в конечном счете могли после себя оставить городские жители. Он прислонил ладонь к обрубкам и неожиданно вспомнил, как однажды сделал в своем альбоме набросок, изобразив эту березу в виде белогрудой дриады. Он так и не успел ее тогда дорисовать, и вот теперь лесная нимфа валялась перед ним разрубленной и обожженной. Дерево, которое за сотни лет не тронула рука деревенского мужика, стало дровами на одну единственную ночь в чьей-то жалкой и неоправданно жестокой жизни.
Вскарабкавшись по крутой тропинке на Бычий Камень, Евгений стал немигающим взором смотреть не то сквозь волны, не то сквозь пролетающие по небу облака. Какой-то шорох внизу заставил перевести взгляд — и он обнаружил у кромки обрыва большую черную змею, которая сворачивалась в кольцо, прогревая на солнце блестящие чешуйки. Змея никуда от него не уползала и не пряталась. Она расположилась подле ног, словно ручная, хотя всем известно, что ручных змей не бывает. И он