Читать интересную книгу Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Далее робинзонада семи моряков, которых голландская экспедиция в Гренландию 26 августа 1633 году, с их согласия, высадила на острове Святого Маврикия для наблюдения за ходом арктической зимы. Цинга вскоре подточила их силы, страдали они также от холода, заставлявшего замерзать в бочках водку, взрывавшего камни и вздымавшего над морем пар, как в прачечной. Умирали один за другим; дневниковые записи заканчиваются 30 апреля 1634 года. 4 июня китобойная флотилия вернулась и обнаружила на койках трупы. В руках у одного были хлеб и сыр, которые он ел перед самой кончиной, у другого — мазь для растирания десен и молитвенник.

О синхронизме. Во время этого одинокого страдания в Егере был убит Валленштейн, на других участках планеты шла Тридцатилетняя война. Такие мысли волнуют меня особенно глубоко. Они указывают на великий, всевидящий солнечный глаз и ведут к великой сердцевине мира.

Кирххорст, 10 января 1945

Вечером налет с сильнейшей бомбардировкой, после чего над городом взошли зловещие звезды. Я остался у фрау Шоор, из-за сильного гриппа она была не в состоянии спуститься в бункер.

Дальше о кораблекрушениях. Среди прочих упоминается зимовка Беринга, чей корабль «Святой Петр» потерпел крушение у побережья Камчатки. Еще до катастрофы команда страдала от цинги. Многие умерли, когда из затхлого корабельного трюма их вынесли на свежий воздух, — он оказался слишком крепким, слишком губительным для едва мерцающей жизни. Беринг тоже скончался и был похоронен на острове, с тех пор носящем его имя, — в его честь названо и все приграничное море. Среди офицеров в качестве врача и естествоиспытателя находился Штеллер. В пищу употребляли морских животных, которыми побережье изобиловало, прежде всего вымерших сирен, окрещенных в честь Штеллера его именем. Два кита, выбросившиеся на берег, также были встречены с радостным приветствием; их замерзшие трупы использовали в качестве «мясных запасов». Со свойственной русским ловкостью в обработке дерева принялись за строительство нового судна в сорок футов длиной и закончили его 10 августа 1742 года. На нем добрались до Сибири. Участие Штеллера придает экспедиции интеллектуальный, академический характер, благодаря которому повторяющаяся во время этих зимовок картина отупляющего страдания приобретает высший смысл.

Кирххорст, 12 января 1945

Эрнстель мертв, убит, чадо мое, мертв уже с 29 ноября прошлого года! Вчера, 11 января, вечером в начале восьмого пришло извещение.

Кирххорст, 13 января 1945

Мой сын нашел свою смерть 29 ноября 1944 года; ему было 18 лет. Пуля попала ему в голову при столкновении с дозорным отрядом в Мраморных горах Каррары, в Средней Италии, и смерть, как пишут его товарищи, была мгновенной. Они не могли взять его с собой сразу, но вскоре вернулись за ним на бронетранспортере. На кладбище Турильяно у Каррары он нашел свое последнее место упокоения.

Мой милый мальчик. С детства он старался подражать отцу. И вот уже с первого раза безмерно превзошел его.

Сегодня зашел в маленькую подвальную комнату, которую отдал ему и в которой еще жила его аура. Вошел тихо, как в святыню. Там, среди его бумаг, обнаружил небольшой дневник, начинавшийся фразой: «Дальше всех заходит тот, кто не знает, куда идти».

Кирххорст, 14 января 1945

Боль — как дождь, сначала она обрушивается всей своей массой, а затем медленно проникает в землю. Дух не может охватить ее сразу. Вместе с нею мы вступаем в истинную, единственную общину этой войны, в ее тайное братство.

Я много думаю об Эрнстеле. В его смерти столько таинственного, разгадке не поддающегося. Было ли это особым знаком, что еще в том же году его удалось вырвать из рук тиранов? В этом было некое благоприятное знамение; все благие силы, как бы тайно сговорившись, способствовали этому. Возможно, прежде чем умереть, он должен был выдержать и такое испытание и проявить себя в собственном деле, которое по плечу лишь немногим.

Кирххорст, 15 января 1945

Сон благотворен, но тотчас после пробуждения боль возобновляется. Я спрашиваю себя, можно ли целыми неделями ежедневно думать о сыне, притом что ни отзвука правды не доходит до нас. Правда, остались записи, которые 29 ноября 1944-го, в день его смерти, я сделал на этих страницах. Тогда я сразу подумал о широко распространенном народном поверье, и все же удивительно, что при всех попытках растолковать сон Перпетуи я никак не предполагал эту ближайшую возможность.

Мы — как утесы среди молчаливых волн вечности.

Кирххорст, 16 января 1945

Молебен в память об Эрнстеле. Благочинный Шпаннут служил его в библиотеке. На столе, между еловыми ветками и двумя свечами, фотография сына. Текст — конец 72-го псалма и девиз его конфирмации, Лука 9, 62: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия».

Присутствовали: наша семья, живущие в доме беженцы и оба соседа, Ламанн и Кольсхорн.

Смерть сына вносит в мою жизнь одну из великих дат, становится в ней одним из ключевых и поворотных моментов. Вещи, мысли, дела до и после его смерти различны.

Кирххорст, 17 января 1945

В Бургдорф. У Байнхорна не переставая думал об Эрнстеле. В прошлом декабре, среди тумана, мы гуляли здесь по лесу и говорили о смерти. Он сказал: «Иногда испытываешь к ней такое любопытство, что едва можешь ее дождаться».

Кирххорст, 20 января 1945

Как только лемуры ни ухищряются, дабы проникнуть в смерть такого рода, любым способом поживиться ею! Так, командир роты, приславший мне известие, отметил, что Эрнстель «отдал свою жизнь за фюрера». При этом предыстория сына была ему, безусловно, известна. Или функционер, которому было предписано доставить мне известие «в достойной форме». Чудовищно. Да, такова наша действительность, и мне давно уже ясно, что смысл ее поддается только одному определению: боль.

Истинной трагедией для лучших нынче является то, что в реальности этика не совпадает с политикой. Как параллельные прямые, они не сходятся в бесконечности.

Кирххорст, 23 января 1945

В то время как умерший отец мне снится часто и осмысленно, сновидения о сыне пока темны. В его смерти есть еще что-то невыясненное, что-то, с чем нельзя примириться, что-то неумиротворенное. Прошлой ночью Перпетуя видела о нем первый отчетливый сон. Она была в больнице и встретила его в коридоре; он испугался, увидев ее. Он был уже очень слаб и умер у нее на руках; она слышала плеск смертельного пота.

Вторжение русских в Восточную Пруссию и Силезию. Новые попытки преградить этот прорыв, пока не закончилась мясорубка на Западе. Энергия, атлетическая воля удивительны; правда, разворачиваются они только на кривой плоскости, множа бездуховность и приводя к гибельным результатам. Это уже не война, вот почему политика, по Клаузевицу, не должна доводить до таких ситуаций.

Памятник в Танненберге, как сообщают сводки, взорван, и тело Гинденбурга переправлено в безопасное место. Старик не находит в гробу покоя, да и был он всего лишь привратником, швейцаром Кньеболо, коему хоть и сопротивлялся, но думал все же использовать; тот его, однако, перехитрил.

Кирххорст, 24 января 1945

Ночь, богатая сновидениями. Я очутился в незнакомой местности, пейзаж которой оживляли пестрые птицы на дороге, ведущей через лес, но местами проходящей через шахты метро. Слева на груди, под пальто, я нес прильнувшего ко мне светлого голубя, справа — темную летучую мышь. Оба существа, из коих особенно дорогим мне было темное, иногда улетали, снова возвращаясь ко мне, как в свое гнездо. Сновидение было красивым и утешительным.

В эти дни я часто рассматривал фотографии Эрнстеля, по-новому размышляя о фотографии вообще.

Никакой снимок не может соперничать с хорошей картиной в той области, где управляет искусство и где господствуют идеи и сознание. Но фотографиям присуще другое, затемненное свойство — снимок по сути своей есть теневая картина. В нем запечатляется что-то от сущности человека, от его излучения, он является его оттиском. В этом смысле снимок родствен Писанию. Вспоминая, мы листаем письма и фотографии. Этому неплохо помогает вино.

Кирххорст, 26 января 1945

Прошли две недели с тех пор, как я получил извещение. Снова начал работать. Закончил переписывать родосский дневник, осталось переписать его начисто. У меня нередко создается впечатление, что я доверяю бумаге то, что уже пожелтело от дыхания пламени.

Продолжаю кораблекрушения. Постепенно появляются мысли общего свойства. Так, корабль представляет порядок, государство, статус. Во время кораблекрушения вместе с досками распадается и эта связь, и человеческие отношения нисходят на элементарный уровень. Они становятся физическими, зоологическими или каннибальскими. К чистой механике относятся отрубленные руки, о которых все время идет речь. Спасательные шлюпки вмещают только определенное число людей; всякий лишний, цепляющийся за них, грозит их потопить. То, что команда, спасаясь от губительного переполнения, пускает в ход весла, ножи и топоры, — в порядке вещей. Иногда при этом соблюдают некоторую видимость организации, как, например, в 1786 году во время крушения португальского флагмана «Святой Иаков» у скал Восточной Африки. Команда переполненной до отказа лодки выбрала командира, предоставив ему абсолютную власть, — им стал индус-полукровка благородного происхождения. Он довольствовался тем, что легким движением пальца указывал на самых слабых, и их тут же сбрасывали в воду. Обычно в таких ситуациях власть выискивает точки наименьшего сопротивления. И когда дело доходит до каннибальской операции, останавливаются на юнге, как об этом рассказывает и Бонтеко.