Путь ее пролегал через Оркнейские острова. Там все было иначе, не так, как она себе представляла: низкие бурые холмы, поросшие вереском, широкие поля и луга, разделенные каменными оградами. Поскольку она не хотела лететь, дорога домой на поезде и корабле заняла чуть больше недели. Писательница ничего не имела против этого.
Унсет вернулась в Лиллехаммер. В этот год выдался на редкость холодный июнь. Лето заставляло себя ждать, в комнатах царил холод, она еще ходила в шерстяном платье и куталась в шаль, когда приблизился Иванов день{85}. У писательницы было настолько отвратительное настроение, что, когда Барри, пес Хелены Фрёйсланн, напал на Нери, да так, что бедную собаку пришлось усыпить, Унсет донесла на свою давнюю подругу и добрую соседку в полицию. Чуть позже, впрочем, хорошее и даже праздничное настроение вернулось. Когда в середине лета праздновали 75-летний юбилей Сандвига, писательница выступила по радио для Америки. «Надеемся, что наши соотечественники, норвежские американцы, слушают наш отчет о празднествах за утренним кофе».
Не раз ездила Унсет и в Осло, чтобы принять участие в торжествах. Ей, кроме всего прочего, предстояло произнести речь в честь обожаемой актрисы Юханны Дюбвад, которая готовилась отметить юбилей. «Я возьму девочек с собой», — сказала она, будучи в гостях у сестры, и привезла им новые бархатные платья от Молстада. Она даже потащила ошеломленных племянниц Шарлотту и Сигрид с собой на сцену, чтобы поприветствовать знаменитую фру Дюбвад.
— Помнит ли юбилярша длинноногую девчонку, которая всегда болталась у служебного входа в Национальный театр?
— Ах, так это были вы, — сказала фру Дюбвад[612].
И, как обычно, на этом дело не закончилось. В письме к Андерсу она делилась своими впечатлениями о празднике: «За столом находился также Франсис Бюлль. Мы оба готовились произнести речь, так что обменивались иногда любезностями, но большую часть времени мы просидели, уткнувшись в свои листочки. <…> Он милый и очаровательный — and all that{86} — и все-таки он всегда немного меня утомляет». Не удостоился милости и Гарри Фетт, сидевший по другую сторону от нее, от него она «всегда быстро уставала». Все это показалось ей «отвратительно скучным», наверное, по той причине, что юбилей отмечался в воскресенье и крепких напитков не подавали. «Ни одного стакана виски с содовой, — жаловалась она. — Шампанское лилось рекой, но я не переношу шампанского, и для меня этот юбилей стал самым настоящим торжеством сухого закона»[613].
На позднюю осень намечалась очередная встреча скандинавских писателей. В этот раз в старом добром Копенгагене. Даже ноябрь не стал помехой — Унсет была счастлива, что вновь увидит любимый город и любимых друзей. Она очень хотела встретить Марию Брегендаль, писательницу, творчеством которой восхищалась. Как и она сама, Мария тяготела к психологизму, когда писала о датской крестьянской культуре. «Ваши книги как розы посреди поля, — писала ей Сигрид Унсет, — сейчас так мало книг, вдохновленных жизнью, и Вы очень выделяетесь среди других писателей»[614]. Она порекомендовала датскую писательницу и Кнопфу, и Американскому книжному клубу в качестве «книги месяца».
Хотя она, как правило, не давала аудиенций журналистам, ей пришлось смириться с несколькими крупными публикациями. Несмотря ни на что, она все же встречалась с писательской братией. Вице-президент Союза писателей Дании Кнуд Брун-Расмуссен написал, что она, несомненно, некоронованная королева Норвегии. И вот в каком плане: «Как можно с ней сблизиться, если она сама не перейдет на обычный непринужденный тон? Ведь нельзя же сказать „Добрый день, добрый день“ памятнику. Нельзя подсесть к башне. И кто посмеет предложить сигарету горной вершине? Тут уж ничего не попишешь, бессмысленно прикидываться, будто она и все, кто ее встречает на своем пути, одинаковые величины»[615]. Однако с Марией Брегендаль Сигрид Унсет нашла общий язык и даже была приглашена к ней домой в Амагер, прежде чем вернуться обратно в Бьеркебек.
До Рождества Унсет работала над норвежским изданием своей книги о святых. Работа продвигалась медленно, и об этом она тоже писала своему сыну в Англию. Третий год подряд он вынужден был отмечать Рождество вдалеке от дома. Моссе часто болела, временами ужасно капризничала, но по-прежнему радовала материнское сердце. Ханс окончил школу Хартманна в Аскере и наконец сдал экзамен за среднюю школу, а потом поступил в гимназию в Лиллехаммере. И все же она по-прежнему переживала за судьбу младшего сына.
В декабре в семье Гейерстамов приключилось несчастье: сын Сванте, который был чуть моложе Андерса, утонул. Унсет глубоко сочувствовала Астри и написала ей, в частности: «Даже не знаю, как тебя утешить. Когда у матери отнимают взрослого сына, да еще так внезапно <…> никто не сможет понять и разделить эту скорбь, если не испытал подобного сам». Но даже в такой трагической ситуации она не удержалась от неуместного и бестактного комментария: «Да еще и Сванте — единственный из детей, кто, казалось, имел хоть какую-то хватку!» Далее последовало колкое замечание в адрес Пелле, который только и делает, что торчит дома и «бездельничает»[616].
Что же заставляло ее пренебрегать здравым смыслом, когда она позволяла себе такие резкие суждения в адрес ближайших друзей и родных? Разве она не понимала, какие чувства испытывают Астри или Андерс, когда она так жестко делит сыновей — своих и чужих — на плохих и хороших? Не говоря уже о том, что, с ее точки зрения, ни Пелле, ни Ханс не выдерживали никакой критики. Может быть, она просто не сдержалась, потому что устала или выпила лишнего, и позволила себе бестактность? В таком случае почему она отослала письмо? Ведь многие подобные послания оканчивали свою жизнь в камине.
Нередко те, кого Сигрид Унсет брала под свое крыло, становились жертвой ее жестокосердия. Например, когда крестной дочери Сунниве исполнилось девять лет и она готовилась к обряду первого причастия, «тетя Сигрид» заявила, что ее следует оградить от протестантского влияния, так что пусть она поселится в Бьеркебеке, пока не получит образование. Суннива плакала и умоляла оставить ее дома, но родители настаивали — они согласились с крестной матерью.
Однако на сей раз девочка увидела в «тете Сигрид» воплощение самой доброты, тетя просто наслаждалась обществом девочки, рассказывала ей все свои истории и делилась замыслами. Кровать поставили рядом с большой голубой кроватью с балдахином, и «тетя Сигрид» взяла ее на прогулку в Майхауген и поведала ей о своем мире Средневековья. «Эта сцена тронула мое старое сердце», — признавалась Сигрид Унсет потом, когда маленькую Сунниву провели к алтарю в часовне Святого Торфинна[617].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});