о скорой потере друга8. Лин посидела, подумала, явно сравнивая слова Нила и собственный опыт жизни с Терри. Наконец она сказала:
– Пожалуй, он и правда бывает ворчливым.
В августе я поехал на конвент Плоского мира в Манчестер без него. Впервые он пропускал британский конвент в свою честь с самого их основания в 1996 году. Было ужасно. Он плакал, когда я уезжал без него. Но везти его туда – четыре часа до Манчестера, ночевка в отеле, – и вывести на люди, рискуя его опозорить… мне это казалось чем-то невозможным. За годы, прошедшие с тех пор, я не раз беспокойно возвращался к этому решению и спрашивал себя, не стоило ли все-таки взять его с собой. Несомненно, само мероприятие, тепло и любовь фанатов придали бы ему сил, как и всегда, и может, этих сил хватило бы, чтобы преодолеть трудности поездки. Но тогда, глядя на Терри, зная нашу ситуацию, я думал, что это нереально, чревато рисками. Но как же ему было больно. Я как мог старался не задумываться о будущем, но он наверняка уже знал, что не доживет до следующего конвента. Знали это и фанаты в Манчестере. Атмосфера была теплой, но и подавленной. Праздник без хозяина. Трудно было избежать ощущения, что уже начался траур.
Когда я вернулся в Часовню, мы продолжили писать «Пастушью корону». Работая, он оставался Терри Пратчеттом. И его разум по-прежнему выдавал такие предложения, что можно было только диву даваться. Но были и целые периоды, когда он буксовал.
– Терри, – сказал я однажды за работой. – Мы заходим в сарай – что мы видим?
Я знал, что он любит сарай не меньше меня: прибитые под полками банки из-под джема, аккуратно нарисованные на стенах очертания инструментов, всяческие особые запахи… Это была его любимая территория, и я думал, что там он сможет расправить крылья. Но нет, практически ничего. У него не получалось. Он больше не мог представлять места.
Так же было, когда мы писали отрывок для того, что стало бы романом «Черепаха останавливается», и заводили читателя внутрь Великого А’Туина.
– Терри, мы внутри звездной черепахи. Что мы видим?
– Пространство огромное, как собор.
– Наверное, побольше…
– Огромное, как город.
– Наверняка еще больше…
В «Пастушьей короне» он снова и снова писал одну и ту же сцену. Это сцена в самом начале истории, когда матушка Ветровоск размышляет о смерти. И каждый раз, переписав ее, он думал, что книга закончена.
– Терри, мы это уже писали.
– Правда?
Это была не книга, а боль. И вновь нас выручила замечательная Филиппа Дикинсон. Мы вернулись к обязательным звонкам дважды в день. Каждое утро она предлагала направление, каждый вечер я отчитывался, куда мы зашли. И снова она находила ниточки и советовала Терри потянуть за них. Книга продвигалась с трудом, мучительно медленно. Но мы знали: каждый день за работой – это день, когда Терри все еще писатель. А каждый день, когда Терри все еще писатель, – это день, когда Терри все еще жив. И мы работали.
– Когда ты понял, что у меня больше не получается? – спросил он однажды ни с того ни с сего.
– В каком смысле, Терри? – сказал я. – Все у тебя получается. Ты же великий Терри Пратчетт. Конечно, у тебя все получается.
Он посмотрел на меня.
– Когда ты понял, что у меня больше не получается?
Он не просил льстить. Не просил его утешать. Не сейчас. Он просил честности. И хотя бы это я был обязан ему дать. И я задумался. И назвал случай, совсем недавний, когда он велел подчистить надиктованный отрывок. А затем, как обычно, прочитать его вслух. И я прочитал, а он ничего не поправил и не изменил – ни разу за весь отрывок. И меня это поразило. Потому что Терри всегда хотел что-нибудь поправить или изменить. Всегда.
Он задумался.
– Нет, у меня перестало получаться не тогда, – в конце концов сказал он. – Тогда ТЫ наконец-то стал ЛУЧШЕ!
И громко рассмеялся. И я рассмеялся вместе с ним.
Последние недели в кабинете запомнились мне бесконечной чередой прощаний, о которых никто не говорил как о прощаниях, – длинной вереницей последних визитов, которые нельзя было вслух назвать последними.
Приезжал Бернард Пирсон, уже с тростью, и когда в конце его визита они вдвоем спускались по склону от Часовни, Терри держался за его руку.
«Терри мне сказал: “Знаешь, Бернард, а ведь когда-то я был Терри Пратчеттом”. А я ему ответил: “Знаешь, Терри, а ведь когда-то я умел ходить”».
Приезжал Колин Смайт со своим партнером Лесли, – тот самый Колин, что проработал с Терри сорок несравненных лет. Он привез еду для пикника: яйца по-шотландски, пирог со свининой, приправы… Мы накрыли стол в Часовне, а потом я вышел и оставил их предаваться воспоминаниям.
Приезжал Нил Гейман. Я забирал его с вокзала в Солсбери. За короткий период с тех пор, как он видел Терри в последний раз, произошло сильное ухудшение, и я не знал, как его об этом предупредить. В прошлый раз Нил приезжал в особняк в начале осени 2014 года, когда Дирк Маггс выпускал радиоверсию «Благих знамений» для BBC Radio 4. У Нила с Терри были камео полицейских – с логичными именами Нил и Терри, – которые болтают в патрульной машине, что мы тогда и записали. Я думал, у Дирка на пульте есть специальная кнопка: нажмешь – и кажется, будто люди говорят в машине, – но нет: чтобы казалось, что люди говорят в машине, они должны говорить в машине. Мы воспользовались моей, стоявшей перед Часовней: Терри и Нил сидели на передних местах, Дирк записывал их с заднего.
Тогда Терри не мог прочитать свои реплики, но мог повторить их за другими. Теперь, знал я, он не смог бы и этого. Теперь, когда вошел Нил, Терри практически не обратил на него внимания. Я разложил в библиотеке столик, чтобы они сели друг напротив друга. Нил говорил, погружался в прошлое, извлекал оттуда воспоминания, рассказывал о времени, когда они ездили в тур по «Благим знамениям». Но Терри все не реагировал. Я решил оставить их вдвоем и сходить в паб за обедом. Может, дублинские креветки навынос приведут Терри в чувство. Раньше уже приводили.
Я уже выходил, когда услышал, как Нил запел. Это были первые строчки Shoehorn With Teeth – их с Терри любимой песни группы They Might Be Giants. И Терри присоединился. Он повысил голос, и Shoehorn With Teeth разнеслась по Часовне.
Я оставил их петь. Вернувшись с едой, я услышал голос Терри, оживленно что-то рассказывавшего Нилу. Я разложил креветки и оставил их наедине – двух писателей-мультимиллионеров, обедающих из полистироловых коробок за шатким раскладным столиком. В машине