Повстречавшаяся вскоре чета Пеструхиных, — теперь они шли в обратном направлении, — почтительно остановилась, и пожилой добряк Пеструхин, оглаживая пышные усы, заметил, глядя прямо на Жекки, «какой теплый выдался денек». В этом с ним все безусловно согласились. Другие гуляющие, проходившие по аллее, так же стали довольно часто останавливаться, здороваясь. На многих знакомых лицах вновь появились улыбки. Впрочем, остались и исключения.
Представители купеческой партии все до одного проявили твердую непреклонность. Даже после того, как Жекки удалось привлечь на свою сторону полковника Петровского, неспешно проходившего по аллее вместе с женой и дочерью-гимназисткой.
Полковник был еще одним из тех добропорядочных горожан, кого Жекки могла бы невзначай обрадовать общими воспоминаниями о Вилке. Она запомнила его, выходившим из заведения Жужу, как раз в тот момент, когда хотела укрыться в темном палисаднике, где позднее столкнулась с сальным господином. Но осоловевший полицмейстер был занят тогда взгромождением своего обмякшего тела в пролетку, подъехавшую прямо к крыльцу борделя. Он видел Жекки лишь мельком, как и она, но впечатление от этой встречи у них остались, очевидно, одинаковые, что и обнаружилось теперь, когда они столкнулись лицом к лицу на Бульваре.
Полицмейстер первым проявил чудеса галантности. Он почему-то наотрез отказался следовать резкому тону жены, принадлежавшей к кружку Беклемишевой, и ни на секунду не позволил ей выступить с возражениями. Он сам вел весь разговор, обращаясь попеременно то к Елене Павловне, то к Жекки, и даже с Малиновским раскланялся чуть ли не по-товарищески. Эта беседа, длилась не больше пяти минут, но произвела на инскую «знать» еще более неизгладимое впечатление, чем разговор мадам Аболешевой с председателем судебной палаты.
Вслед за полковником, благонамерение которого освещалось его должностью, бродящее по Бульвару трио — Жекки, Елена Павловна и поручик — окончательно влилось в общий поток. Холодная непримиримость «бородачей» теперь отдавала всего лишь недоразумением, хотя по-прежнему и задевала за живое обеих сестер. «Да, Малышка рассчитала все верно, — думала Елена Павловна, — я не зря на нее полагалась. Теперь ее только осуждают, и то — почти все за глаза; к этому ей не привыкать. В сущности, ее положение вернулось к тому, каким было: ни то, ни се, а это уже само по себе замечательно. Она сможет преспокойно бывать в городе, а я смогу спокойно смотреть людям в глаза».
Между тем, внешние впечатления, подавленные недавними страхами, медленно оживали. Солнечные пятна, падавшие сквозь легкие просветы зелено-золотистых липовых крон на дорожку аллеи, тонко подрагивали от коротких порывов ветра, приносившего с реки запах осеннего простора и свежести. Сонная сухая листва, шурша под ногами, благоухала и нежилась, как все живое, нагретое неугасающим щедрым теплом. И весь Бульвар с его древесно-солнечными сводами, будто бы отлитыми из мягкого янтаря, и доносимая сверху блеклая даль уходящего неба, тускло проступавшая между густыми сплетеньями липовых ветвей, и тягучая, вязкая грусть сухих листьев, неизменно падавших под ноги снова, и снова, и шуршащая этими листьями праздная толпа, и однообразно-монтонные звуки чем-то похожих, повторяемых вальсов, долетавшие с набережной, — все это становилось не то чтобы по-новому звучным, видимым, ощутимым, но каким-то первозданным, волнующим. Всем этим снова можно было дышать и почти ни о чем не беспокоиться.
XV
Красные ровные потоки холодного света сквозили между стволами деревьев, когда спустя день Жекки проезжала верхом через лес в поисках Серого. Вечер, неизменно ясный, как множество прошедших до него, обдавал глубокой прохладой. Проникая сквозь чащу, красные лучи обводили ярким огнем верхушки молчаливых сосен, золотили по низу их оголенные короткие ветви, и слегка подкрашивая мохнатую еловую поросль, растворялись в глухих, обдающих непроницаемой чернотой, зарослях мелкого кустарника, перепутанного с молодыми, сочно-колючими елями. По дну лесного моря, по ворохам сонной листвы и пожухлой травы, бродили лишь редкие приглушенные отсветы, резко разделявшие черную неподвижность достигнутых ими низин и высокую даль еще не погасшего алого пламени.
Было тихо и сумрачно. Только мягкий звук конских копыт, шлепающих по лиственной пухлой подстилке, да фырканье Алкида, вдруг соблазнявшегося каким-нибудь особенно острым, по-вечернему свежим запахом, вплетались в огромное, зависшее над миром, безмолвие. Жекки ежилась от прохлады, проникавшей через тонкое сукно ее платья — на этот раз пришлось ехать в платье, в дамском седле, поскольку безмозглая дворовая девчонка Прося накануне сожгла утюгом единственную пару Жеккиных брюк. Жекки чуть ее не прибила. С этой девчонкой вообще почти всегда случались какие-нибудь неприятности, и ее давно надо было выгнать вон, но сейчас, проезжая по лесу, и терпеливо перенося зябкую дрожь, Жекки думала совсем о другом.
Еще прошлым вечером, когда она вернулась в Никольское, ей передали, что Павел Всеволодович заезжал днем и, что он отправился в Нижеславль. Йоханс, само собой, уехал вместе с ним. Это известие было вместе радостно и печально. Но радости, пожалуй, в нем было все-таки больше, потому что теперь, по крайней мере, Жекки знала наверняка, где можно найти следы мужа. Печально было все остальное. Снова подступила невыносимая тягостная тоска. Снова до мучительного сжатия всех внутренностей захотелось увидеть Аболешева, прижаться к нему, почувствовать его рядом. Снова это чувство — чувство Аболешева — как Жекки его называла, напомнив о себе, заныло и перевернуло ей душу. Но приходилось терпеть.
Терпение вообще постепенно превращалось в самое постоянное из всех ее состояний. Ночью, в постели, изо всех сил оттягивая подступающий сон, она все время старалась отодвинуть тоску по Аболешеву. Только другое столь же неодолимое тяготение могло вытеснить ее. Но в тот вечер Аболешев оказался сильнее Серого. Жекки сомкнула глаза лишь под утро и провалилась в сон, как в черную яму. Ее не душил обычный кошмар, но и без него ощущения, рожденные в беспросветности мрака, не доставили ей ни минуты покоя. Возможно, впрочем, именно этот, похожий на обморок, сон привел в движение другую часть ее существа. И весь следующий день от пробуждения, до последней минуты, Жекки безудержно подмывало от тягучего, как не проходящая боль, желания повидаться с Серым. Ничто — ни история с испорченными брюками, ни короткий разговор с Федыкиным, приехавшим отчитаться о продаже зерна, ни даже услышанная от него новость об отъезде Матвеича в Мшинский уезд в помощь к тамошнему егерю, — не могли поколебать в ней этого не проходящего стремления.