В руке она держала голубой воздушный шарф и, показалось ли Бадме, принялась размахивать им при появлении их у борта лайнера. Рядом с Моникой стояла, несомненно, мисс Гвендолен. Её точеную фигуру, её манеру держаться нельзя было ни с кем спутать. Но лицо её разглядеть было невозможно. Широкополая элегантная соломенная шляпка своими широкими полями служила отличной защитой от загара, которого она ужасно боялась. В её руке тоже появился прозрачный шарфик и заплескался в светлых струйках воздуха, поднимавшихся от раскаленного цемента пристани.
Сахиб Джелял галантно прижимал руки к сердцу и отвешивал самые что ни на есть любезные поклоны.
— Итак, они уехали,— со вздохом сожаления проговорил Сахиб Джелял.— Поистине рай еще не выпускал подобных созданий на земную твердь. Вы убедились, доктор?
— В том, что гурии уехали? О да! Что ж, таковы правила игры. Видеть все своими глазами. Да, теперь одно из райских созданий больше не будет отрывать некоего уважаемого государственного деятеля от его придворных обязанностей в Кала-и-Фатту.
Иронический тон доктора не понравился Сахибу Джелялу, и он отпарировал:
— Надеюсь, господин лейб-медик вновь займется своим сиятельным пациентом.
— Едем, и сегодня же.
ТОРГ
Скряга низок, бесстыден, страж собственного
имущества, копит его, не ест, не пьет,
цепко держит в руках.
Фередэддин Аттар
Принимали приезжих в Кала-и-Фатту не просто. Вводили их с улицы в низенькую дверцу, так что приходилось сгибаться в пояс, кряхтеть, пыхтеть, издавать возглас «Ой-ие!», потому что обезьяноподобные стражники хватали тебя за загривок и в лицо тыкали острием сабли.
От обиды на такое обращение Хамдулле Базарбаеву, рыхлому, обремененному годами и недугами прасолу из Кассана, сделалось невмоготу, и он даже порывался вернуться. Но в проеме дверки застрял грузный, широкий Юсуф, миллионер из Бухары, и господину Хамдулле осталось только ворчать:
— Нет больше высоты, нежели небеса, нет большего насилия, чем во дворце шаха.
Так разъярился Хамдулла Базарбаев, что, не обращая внимания на шипение обезьяны-стража, еще добавил немало нелестных слов в адрес хозяина Кала-и-Фатту, самого его высочества эмира Сеида Алимхана.
— Для путешественника «добро пожаловать» подороже тысячи червонцев. Видать, Алимхан на чужбине и думать позабыл о михманчилике.
Но остальные купцы не поддержали желчного кассанца. Смолчали. Кто его знает, ведь здесь, в Кала-и-Фатту, эмир что хочет, то и делает. Хочет — помилует, хочет — казнит.
Но не один Хамдулла расстроился, когда все в ожидании высочайшей аудиенции попивали спитой, вчерашней заварки чай с запашком сена и разламывали черствые трехдневной выпечки лепешки из черной муки, совсем уж неподобающие на дворцовом дастархаие. И не помогали сладенькие приглашения суетливого Ишика Агаси, босого, в бязевых штанах: «Канэ, мархамат! Откушайте, пожалуйста! Вас угощает господин хлебосольства сам эмир!» А кроме чайников и черствых лепешек да зуболомных леденцов, ничего на дастархане не имелось.
— Угощают вороной — называют фазаном,—бормотал кассанец Хамдулла.— Дастархан без плова — тряпка, кувшин без вина — глина.
Но и теперь его не поддержали. Все они — и Юсуф Миллионер, и два помещика из Тенги Харама, и Сабир-бай, знаменитый на весь Туркестан каракулевод из Мубарекской степи — пришли сюда, во дворец Кала-и-Фатту, не за тем, чтобы есть плов.
Они пришли сюда, они ехали за тридевять земель не за этим, дрожали за свою жизнь на Амударьинской переправе, мерзли на перевалах Гиндукуша совсем не для этого. Их влек сюда блеск золота, прибыли.
Втайне купцы радовались, что кассанец Хамдулла неподобающе распустил язык и поносит хозяина дворца — самого эмира. Хорошо, если этого болтливого старого песочника подслушает босоногий Начальник Дверей и шепнет Алимхану. Пусть выпутывается тогда, как хочет. Одним из конкурентов окажется меньше. Какая уж тут торговля будет у Хамдуллы, если его кинут в зиндан за крамольные слова? Подумаешь! Можно и потерпеть поношение купцовского достоинства. Честь нищего черна, зато кошелек полон. Копающий яму другому пусть снимает с себя мерку.
Однако и Начальник Дверей и дворцовые слуги не придали значения недостойным речам Хамдуллы кассанца, и он остался сидеть на своем месте, когда начался торг.
Тут уже все, правда, про себя, принялись «рвать зубами шубу эмира» и всячески злословить, потому что произошло немыслимое. Разве мог столп ислама позволить себе не явиться сам для переговоров с именитыми купцами и вождями племен, а прислать к ним женщину, да ещё с голым лицом?
Купцы уткнули свои почтенные бороды в грудь и молчали, онемев от стыда и огорчения. Они даже не пришли в себя, когда босоногий служитель закричал:
— Сама Бош-хатын изволили пожаловать! Внимайте её словам!
Но следует ли внимать слову женщины, хоть она и первая жена эмира? Можно ли вести деловые разговоры с женщиной? Ислам, конечно, допускает участие слабого пола в торговых сделках, но при обязательном посредничестве маклеров мужчин.
Вор любит суматоху. Исхак Ходжи Кабани, богатейший купец из Вабкента, вылез с торжественным «ассалом алейкум», нисколько не считаясь, что в михманхане происходит непотребство — среди мужчин присутствует женщина. Тут же болтун Хамдулла кассанец осведомился о здоровье и самочувствии эмира и принялся рассказывать:
— Меч командующего Ибрагимбека прославляет имя эмира. От блистания молний жмурят глаза ташкентские большевики...
Однако вести об успехах басмачей не привели в восторг Бош-хатын.
— А не опалили ли те проклятые молнии завитки на смушках, которые вы, господа, хотите продать нам... Не подсунете ли вы нам товар с изъянцем? А?
Замечанием своим, от которого подпрыгнули все чалмы, Бош-хатын повернула разговор из мутной реки политики на прозрачную дорогу коммерции...
— Кто скажет первое слово? — спросила она сухо.— Ты, господин Кабани?
Она отбросила церемонии, восточную вежливость, дворцовый этикет. Сейчас она ни словами, ни наружностью не отличалась от торговки кислым молоком с бухарского базара.