умудрился ускользнуть от недремлющего ока Аббаса Кули?
Кругом серой кошмой расстилалась безжизненная гладь Хорасанской равнины с редкими, блеклой зелени, кустами колючки, щербатыми каркаули — полуразрушенными глинобитными башнями, служившими когда-то хорасанским земледельцам убежищем от калтаманов. На темно-аспидного цвета возвышенности белели пирамидки глиняных отвалов над заброшенными кяризами. Удобнейший плацдарм для всяких засад, внезапных нападений.
— Вас что-то тревожит, Алексей-ага? — спросил подошедший Сахиб Джелял. — Насколько я понимаю, вы должны быть довольны. Змея в Баге Багу раздавлена…
Он снова надел свой тонкой верблюжьей шерсти белый халат, к которому, как он сам любил говаривать, не пристает ни пыль, ни песок, ни грязь. На голове у него сияла белоснежная чалма, что придавало ему вид весьма почтенного духовного наставника. Нет лучшей защиты головы от солнца, чем чалма индийской кисеи.
— А пустыня не так пустынна, не так безмятежна. И надо смотреть в оба, — усмехнулся Мансуров. — Пустыня, пока едешь со скоростью восьмидесяти километров в час, пустынна и безлюдна. А когда остановишься, приглядишься, она — что муравейник. Смотрите!
Медленно ползли сказочными насекомыми по холмам одинокие верблюды. По лощине, в стороне от бензоколонки вереницей брели, гордо выпрямив стан, персиянки с тяжелыми глиняными кувшинами на головах. Поодаль сбившиеся в кучу овцы дожидались у невзрачного глиняного колодца, когда пастух в лохматой шугурмэ наполнит кожаным ведром выдолбленный из камня желоб, гладко отполированный мордами бесчисленных поколений животных, тершихся об эти камни с сотворения мира. Далеко-далеко за серыми кубиками хижин, слепых, без окон, шевелились у самого горизонта белые — не то хлопья снега, не то клочки ваты.
— Все бы ничего, но вон то… Не могли бы вы сказать, достопочтенный Сахиб Джелял, что это такое? Зрению вашему позавидует аравийский бедуин. Оно поострее моего. И не лучше ли нам заводить моторы. Гляньте! Вот вам мой бинокль.
Сахиб Джелял отказался от бинокля.
— Все в порядке. Обыкновенные всадники.
— Но они из самой пустыни! А там мало ли кто шляется… — Снова Мансуров поглядел в бинокль. — Всадники. Опытные в военном деле. Смотрите, они не поехали прямо по пыльной дороге. Они дали крюка и скачут по дакке, по-нашему — по такыру, такому твердому, что и подковы не берут. И пыли нет. И следов не остается. Ого, да это, похоже, белуджи! Не ваши ли?
— Мои.
— А что они ищут?
— Нас. — Сахиб Джелял посмотрел на Гвендолен, разговаривавшую с мисс Флинн. — Мехси Катран исполнительный слуга. Я приказал ему прибыть сюда сегодня. Мехси перед нами. — Сахиб Джелял усмехнулся. — Во-первых, я плачу хорошо. Во-вторых, сын его, — он глянул на невозмутимо следившего за степью шофера, — обязан мне специальностью, работой и всем своим будущим. Асад, сколько у нас в гараже автомобилей?
— Не счесть.
Белуджские всадники возникли прямо из недр Большой Соленой пустыни, где не водилось ничего живого, не росла даже верблюжья колючка.
— Как в сказке, — заметил Алексей Иванович, — птица полетит — крылья спалит, газель прыгнет — ноги сожжет.
— А белуджи на камешках шашлык жарят, — проговорил тихо Асад.
— И я спокоен, — сказал удовлетворенно Сахиб Джелял, поглядывая из-под руки на облака пыли, медленно приближавшиеся вместе с автомобилем. — Теперь сила у нас. И кто бы ни ехал в авто из Баге Багу, ему остается кланяться и улыбаться, просить, а не требовать. Не правда ли, дорогие ханум? — любезно повернулся он к женщинам, подошедшим поближе.
Но Гвендолен и раньше не выказывала ни малейшего беспокойства.
— Посмотрите, — сказала она, — вот на того оборванца.
— Это не оборванец, — поправил ее Мансуров. — Это самый настоящий дервиш-каландар, паломник.
— Смотрите, что он делает? Как интересно, — воскликнула американка, и голубые, наивные глаза ее округлились. — Он с ума сошел! Смотрите, смотрите! Поднял камень с дороги, идет. Сделал десять шагов, кладет камень в пыль… Берет другой камень… Несет его… Снова наклоняется… Что такое? Минуточку, я принесу фотоаппарат.
— Да это же каменный «мешеди» — камень-богомолец! Каждый шиит стремится совершить паломничество к Золотому Куполу мавзолея в Мешхеде и заслужить звание «мешеди». Говорят, и камни ходят в паломничество, вот так… — пояснил Мансуров. — Но каландар оч-чень интересный, и снимите мне его вот так… — Одним прыжком Мансуров оказался рядом с дервишем, распахнул дервишскую хирку… — Так я и думал!
Под хиркой у дервиша висел на голой заросшей груди новенький автомат немецкого образца.
— Вы снимок сделали? — спросил Мансуров у американки. — Отлично.
Он смотрел на набежавших откуда-то персов-дехкан.
— Вы, кетхуда, — наметанным глазом нашел он в толпе седоватого хитроглазого старейшину селения, — подержите святого человека у себя в чулане, да не упустите его.
— Святого дервиша! — расстраивался кетхуда. — Святого мешеди! Как можно!
— Да это же переодетый аллемани! Или вы с ним заодно?
Говорил Мансуров негромко, но, поймав его взгляд, кетхуда сразу же сник и… переодетого немца повлекли к одной из слепых глиняных хижин.
— А вы храбрый, — все еще таращила на Мансурова глаза американская девица. — Такие мне нравятся. Я вас тоже щелкнула. Теперь вот здесь распишитесь. — У нее в руке оказался блокнот. — Автограф большевика! Джейн и Патриция умрут от зависти. А вы прикажете повесить шпиона?
— Шпиона?
— Того дервиша. Вы позволите мне сфотографировать его, когда будете его вздергивать? Прошу…
— Дервиша отвезут в Мешхед, и… там им займутся.
— Расстреляют, да?
— Минуточку, мисс.
Пыша жаром, пылью, запахами раскаленного металла, к бензоколонке подъехал «шевроле». Из дверцы выкатился Али Алескер.
— Так я и думал! — заметил Мансуров, незаметно передвигая кобуру пистолета. — Только не знаю, что ему здесь понадобилось. — Он смерил расстояние до группы скакавших по степи белых всадников.
Алиев с автоматом в руках стоял рядом.
Сахиб Джелял подправил на себе оружие и медленно заговорил:
— Опасный человек. Свинья не имеет ничего, кроме мяса… Нет у нее голоса, нет ума, чтобы мыслить, нет ни перьев, ни шерсти. Тронь ее — и завизжит. — Он с отвращением вытер пальцы о халат. — Этот господин совсем свинья. Коснись его пальцем, он будет визжать, противно визжать, гнусно визжать…
Весь расплывшись в улыбке, господин помещик семенил по пыли к ним.
Но на кого он был похож! Что за маскарад!
Холщовая домотканая рубаха, длинные рукава, завязанные шнурками синего, грубейшего холста «гавы», едва доходящей до колен, перевязанной холщовым же жгутом. На ногах — такие же груботканые шаровары с завязками на щиколотках, а на плечах шоули — плащ грубой шерсти, удобный в дороге от дождя и пыли. Грубая пастушья обувь — чарой, на голове коллах-и-намади — войлочная шапка бедняков. Лишь яркого узора носки и шарф нарушали ансамбль бедняцкой простонародной одежды.
Недоумение разъяснилось, едва Али Алескер открыл рот.
— Аллах акбар! — воскликнул он, широко раздвинув руки, показывая,