Попав в Италию, я решил попробовать изменить свою жизнь, и поступил в войско герцога Висконти – не того, который сейчас, а его дяди…
За те два года я увидел столько злодейств, грабежей, убийств, чем за всю предыдущую…да и последующую жизнь до последних времен. Я видел целые улицы, вымощенные отрубленными головами – мужскими, женскими, детскими вперемешку; деревни по сотне домов, сожженные вместе с жителями; младенцев, зажаренных на вертелах…
Это было не по мне, и я ушел из кондотьеров, и вновь занялся прежним ремеслом, – продолжил Владислав, с каждым словом убыстряя свою речь.
Он уже явно не мог остановиться, найдя человека, которому мог до конца выговориться. Благо, Матвей, хоть и кривился от презрения, но все-таки слушал его.
– Уже подумывал, чтобы осесть где-нибудь в глуши, открыть харчевню, как иные мои собратья по ремеслу. Да… открыть харчевню! – хохотнул он.
Матвей невольно подался назад. На мгновение показалось что вот-вот с Владиславом случится истерика. Смутное предчувствие чего-то страшного все сильнее овладевало им, и словно завороженный, он продолжал недвижно стоять, опустив руки. Даже если бы Владислав сейчас вдруг бросился на него, выхватив свой меч, ряд ли русин сумел бы дать ему должный отпор.
Владислав вдруг замолчал. Тишину, нарушало лишь пофыркивание коней и скрип двери, терзаемой порывами ночного ветра. Матвей бросил косой взгляд на силезца. На лице того вновь появилось застарелое тупое отчаяние.
– Не раз и не два, говорю, я пытался изменить свою жизнь, но всякий раз… Должно быть сам Дьявол мешал мне покончить с большими дорогами. И я знаю теперь – почему. Но всё это теперь уже не важно. А важно вот что! – Владислав перешел на полушепот, заставляя Матвея невольно напрягать слух.
– А важно вот что… Последние шесть лет я скитался по западным немецким землям – по Лимбургу, Мецу, Лотарингии. Там я и встретил Дьяволицу…
От этих слов ледяным холодом зимней ночи повеяло вдруг на Матвея, хотя он еще не понял – о ком это сказано.
– Впрочем, тогда ее еще звали Катарина Безродная, и была она шлюхой и воровкой. Достаточно будет, если я скажу, что она не знала ни отца, ни матери и выросла среди таких, как я. Я сразу заметил, то она отличалась от обычных женщин – тех, что состояли в воровских шайках. Они, сколько я их видел, очень редко брались за оружие, даже самые прожженные. Заманить в засаду, навести на добычу, увести кошель, пока любовник спит, подсыпать дурман в пиво – это всегда. А она… она была совсем другой; она стреляла из арбалета лучше многих, кидала ножи, шпагой даже могла махать. Не очень, правда, ловко, но не в этом дело. И еще в ней была какая-то особенная злоба, злоба на весь мир, ненавидела она всех, даже собственных товарищей. Помню как-то, сильно пьяная, она рассказала про то, как в шестнадцать лет она убивала вместе с другими разбойниками, захваченных путников, чтобы те не донесли и не опознали их, и как утопила в реке четверых маленьких детей на глазах у матери. И было еще кое-что: она могла снять головную боль наложив руки, могла заговаривать кровь, могла без труда успокоить сторожевого пса, чтобы он не лаял и не бросался… Лошади тоже слушались одного ее слова. Она была… необычной… Мы сошлись с ней… Я знал многих женщин, но никогда не видел такой бесстыжей и развратной, как Катарина. Она знала, что это грех, знала – и наслаждалась этим грехом, и плевала на бога и на черта…
Матвей сглотнул скопившуюся во рту слюну: почему – то расхотелось плевать – хотя еще несколько мгновений назад он как раз намеревался плюнуть в лицо собеседника, и выхватить клинок.
– Я сам грешник! – взвизгнул Владислав, – иначе бы Сатана не победил бы меня. Но Катарина могла бы превзойти кого хочешь!! Он перевел дух, затем, взяв себя в руки, продолжил. – Потом мы ушли из шайки – я и она, и еще один, Якоб его звали… Якоб Содомик – ему нужны были только мальчишки. Мы устраивали засады на дорогах, дожидались, пока проедет одинокий всадник – или двое-трое. Она выходила на дорогу к ним и просила разрешения хотя бы пойти рядом, держась за стремя, говорила, что заблудилась. Четверо из пяти сразу предлагали ей сесть на круп коня или впереди себя или даже немедля пытались оттащить ее в придорожные кусты, а то и задрать подол прямо на дороге. В любом случае в ход шел кинжал. А мы с Якобом снимали оставшихся – если они были, из арбалета: сразу же как они останавливались, мы брали их на прицел… Затем сразу уходили прочь. Тела прятали где-нибудь подальше, обычно зарывали в лесу, на добытых конях пережигали клейма… Вот так и жили – и неплохо жили! – усмешка скривила рот.
А потом… вот тут-то и начинается самое главное.
Я вдруг, и с того ни с сего решил убить их обоих, и Катарину, и Якоба, забрать себе всю добычу – ее накопилось немало к тому времени. А ведь прежде я так не поступал! С каждым днем эта мысль мучила меня все сильнее, не давала покоя. Теперь-то я понимаю, о-о, теперь я понимаю… И еще эта головная боль – словно кто-то совал пальцы в мозги! – выкрикнул он вдруг, и Матвей увидел две слезинки, блеснувшие в свете факела.
– И вот я стал готовиться к их убийству. Я выбрал не нож и не стрелу, а яд… Всю жизнь я презирал яды… И еще одно: я знаю, как приготовить дюжину ядов, хоть никогда, говорю, не пользовался ими. Но тот яд, который я тогда сварил, – его рецепт подсказал мне, должно быть, сам Сатана, во всяком случае, я не смог потом вспомнить, откуда я его знаю. Мне всего-навсего надо было смешать какие-то совершенно безобидные травки, но получилось такое зелье – любой отравитель не пожалел бы золотишка за рецепт! О-о, как они умирали, хуже, чем на костре: там это бывает быстро, а здесь длилось несколько часов, почти всю ночь. Они не могли подняться – яд обездвижил их, они могли лишь громко кричать, хотя это им не могло помочь: дело было в очень глухом месте. Но клянусь тебе – если бы только кто и был, он бы бежал со всех ног, решив, что здесь бесы должно быть справляют свадьбу – так они вопили.
А знаешь, что в это время делал я? Почему я не прирезал их, чтобы не мучались? Я стоял неподвижно, и ничего не мог сделать, и тоже не мог пошевелиться! Я как будто окаменел… Даже пальцем двинуть не мог… Знаешь, у сарацин есть такая казнь – человеку перерезают все сухожилия, подсекают мышцы на спине, и человек не может пошевелиться, может только ползти как червяк…
Потом… я не помню, что было потом. Я просто закрыл глаза, когда открыл их, было уже утро. Она лежала там мертвая… нет, ты слушай, она была мертвая, как… как самый мертвый из мертвецов. Не дай Боже никому видеть, какое у нее было лицо!
А Якоб сгинул без следа… словно провалился. Не знаю, куда он подевался, и не хочу даже думать. Но тогда я почему-то не особо обеспокоился этим – все мои мысли были, как убраться отсюда подальше. Потом я выкопал могилу на старом болоте, зарыл в ней Катарину Безродную, забрал золото, даже одежду снял с нее, и ушел прочь.