— Все ясно. Надо стреляться, господа офицеры.
И тут кто-то, распахнув дверь, крикнул:
— Сообщение!
Катаев отбил телеграмму в Коктебель о том, что жив-здоров, и они поехали в Бахчисарай.
На следующий день — 10 июля 1953 года — новость об аресте Берии вышла в «Правде», а затем во всех газетах.
В Коктебеле была вечеринка. Горели свечи. Жена Спешнева пела романс «Я ехала домой…». Во время аплодисментов, вспоминал Спешнев, «появился легкой походкой кота, в пионерском костюме и с двумя большими корзинами фруктов Валентин Петрович. Позади него с виноватым видом остановился грузный Балсан с «балсаном» бахчисарайского вина…
— Но какой негодяй! — смеялась Эстер, с наигранной свирепостью глядя на мужа. — Знает, в какой момент следует вернуться.
— Сообщение слышали? — зычно выкрикнул Катаев.
И веранда тотчас примолкла. Кто-то негромко сказал:
— Когда-нибудь нам будет очень стыдно, что это ядовитое ничтожество заставляло нас содрогаться.
— Ну, трусливые ребята, что тут поделаешь, — хихикнул Петр Тур[133]. — А если хотите, дети времени.
— И время такое, каковы мы? — повалился в качалку Катаев. — А все-таки приятно, что в русском небе наконец погасла эта кровавая кавказская звезда… оскорбительная для самих кавказцев.
— Протестую! — мотнула синими серьгами Адочка [жена Тура]».
Она хотела веселиться, а не обсуждать тяжелую политику…
Арест Берии (и вместе с ним начальников МВД в большинстве областей и министров МВД в союзных республиках) изменил расстановку сил во власти и ослабил «репрессивный аппарат». Вскоре центр принятия решений переместился из Совмина, который возглавлял Георгий Маленков, в ЦК партии, где первым секретарем в сентябре стал Никита Хрущев.
17 января 1954 года Чуковский записал: «Снег. Метет со вчерашнего вечера. Встретил Катаева — весь засыпан снегом, коричневая фетровая шляпа, щегольское пальто. Лицо молодое, смеющееся, без обычной отечности. Похвалил мою статью о текстологии — в будущем «Новом Мире». Идет к телефону в контору. — «Эх, завел бы я телефон дома, да жена, да дочь… целый день будут щебетать без умолку. Посадить бы стенографистку — о чем они говорят, боже мой!» Написал рассказ о Максе Волошине — и о жене его Марии Степановне. «Я три года наблюдал ее в Коктебеле. Святая женщина, а отдала свою душу вздору. Я вывел их под псевдонимами, но узнают, и больше мне в Коктебель нет пути»».
Этот рассказ — «Вечная слава» — вышел в «Огоньке» 24 января. Максимилиан Волошин (еще с Одессы времен Гражданской войны нелюбимый Катаевым, однако и адресат его письма в 1923-м с «самым сердечным приветом») назван Аполлинарием Востоковым, его вдова — Ольгой Ивановной. «Сам Востоков давно умер, забыт, его стихи помнят лишь немногие ценители… дом напоминал не столько базилику, сколько караимскую синагогу… Он ходил по окрестностям в греческой тунике по колено и сандалиях на босу ногу… Он свел с ума множество бездельников… В доме всегда живет несколько бестолковых старушек, поклонниц Востокова, которые помогают Ольге Ивановне поддерживать легенду о необыкновенной личности поэта и об его вечной славе… Подобно Душечке Ольга Ивановна потеряла себя и все время жила, как во сне, даже после смерти мужа». Волошинский дом пережил немецкую оккупацию, и Катаев сталкивает старуху, лелеющую призрачную «вечную славу» покойного декадента, с «вечной славой» неудачного советского десанта и того юного моряка, который отверг ее просьбу укрыться и погиб, как и его товарищи.
В 1950-е годы Чуковский любил прогуливаться с соседским псом: «Вечером вышел на прогулку вместе с Мишкой (собакой Катаева). Мишка видит цель прогулки в том, чтобы полаять у каждого забора, за которым тявкает собака. Полает и бежит ко мне похвастаться. Я говорю: «молодец, Мишка!» — и он с новыми силами кидается в новый бой. И снова подбегает ко мне за похвалами и поощрением». От имени «катаевского Мишки» сатирик Александр Раскин даже сочинил стишок, адресованный Корнею Ивановичу и преподнесенный ему в 1950 году на день рождения:
От души желаюСчастья и добра,В Вашу честь я лаюКаждый день с утра.
От моих хозяевДолго ждать еды…Валентин КатаевВесь ушел в труды.
То сюжет, то форма,То аванс… увы…Ну а что до корма,То уж это — Вы.
И так далее…
А вообще, жители писательского поселка находились в сложных отношениях друг с другом, как бы вращались в магнитном поле зависти, обид, подозрений, взаимной иронии и неприкрытой злобы.
Например, на улочке поселка в послевоенное время между Катаевым и Пришвиным случилась стычка, чуть не переросшая в кулачный бой.
«Встретил Катаева, — записал Пришвин в дневнике, — и, чтобы не молчать, спросил о собаке его покойного брата. Я не первый раз его об этом спрашиваю и вполне его понимаю, что он обозлился. Я, говорит, не люблю ни собак, ни охоты. Началось ожесточенное quiproquo. И почуяв, что он зарвался, пошел на отступление. — Охота, — говорит, — это у вас поза, но писатель вы превосходный: какой язык, но пишете вы не о том, что надо. — Как! — закричал на него я, наступая и сжав кулаки. — Я именно тот единственный, кто пишет, что надо. Так и запомните: «Пришвин пишет только о том, что надо». После того Катаев смутился и смиренно сказал: — А может быть, и правда: пишете, что надо. — То-то, — сказал я. И простился довольно дружески».
Анатолий Рыбаков вспоминал переделкинскую прогулку с Кавериным:
«Повстречался нам однажды Катаев. Я с ним поздоровался, Каверин неопределенно качнул головой, тоже вроде бы поприветствовал, и ускорил шаг. Потом сказал:
— Боюсь этого человека.
— Почему?
— Не знаю, но боюсь.
— У вас есть к тому основания?
— Никаких. Но боюсь, ничего не могу с собой поделать».
Позднее Каверин обзавелся основаниями — и стал не здороваться с Катаевым гордо и идейно-убежденно[134].
А вот у главреда «Знамени» Вадима Кожевникова, по воспоминаниям его дочери Надежды, при виде Катаева «появлялась улыбка драчливого озорника, предвкушающего стычку, поединок словесный, укус за укус. И тот и другой язвили с наслаждением и с неменьшим удовольствием расставались».
Сын писателя Павла Нилина Александр вспоминает: «Эстер Давыдовна сказала как-то моему отцу (отец к Эстер относился очень хорошо, предпочитал одновременно с нею смотреть кино в Доме творчества, вспоминая, как она громко смеется по ходу сеанса) со всей своей очаровательной непосредственностью: «Как вас любит наш Павлик, он буквально не дает Валентину Петровичу и полслова плохого сказать о вас». Из чего нетрудно было сделать вывод, что в кругу семьи Катаев своего критического отношения к Нилину не скрывал. Что-то похожее происходило и у нас. Отец, правда, не говорил о Валентине Петровиче плохо, но всегда с долей насмешки — и далеко не всегда по делу… Потомок крестьян, он, например, смеялся над тем, что сын преподавателя реального училища Валентин Петрович косит у себя на участке траву (под Льва Толстого). Если матушка наша говорила, что Катаев всегда очень приветлив с детьми, отец обязательно добавлял, что и с молодыми женщинами — тоже…»
Мирок был тесным. Тот же Нилин юнцом на рассвете столкнулся с эротическим откровением: «В окне у Катаевых обнаженные женские руки энергично распахнули «синие полосы занавесок» — и я увидел жену Валентина Петровича, прекрасную Эстер, как показалось мне в первую секунду, ню, но на самом деле только топлес».
«Разоблачение корнеплодовщины»
14 марта 1954 года прошли выборы в Верховный Совет СССР. Репортаж в «Литгазете» о голосовании Катаев превратил в маленькую пейзажную поэму под названием «Светло и ясно», напоминавшую пестрое пирожное: «Изумительный день. С утра до вечера ни единого облачка. Небо того особого, предвесеннего цвета, который трудно определить. Оно и голубое, и нежно-зеленое, и фаянсово-белое. За городом на полях, в лесах еще лежит снег. Он как бы облит сверкающей глазурью наста. Дороги потеют на солнце… С ветвей иногда сыплется легкий снежок и повисает в воздухе, как брошенная кисея. Это на ветках прыгают толстые щеглы в клубнично-серых жилетках».
23 июля 1954 года на заседании Секретариата ЦК КПСС под председательством Хрущева разбирали дело главреда «Нового мира» Александра Твардовского, преждевременно открывшегося новым веяниям.
Важная деталь, которую обычно пропускают: сам Твардовский в ЦК не явился, что было немалой дерзостью — запил («Твардовский затосковал, занедужил… С вечера он пил крепчайший чай… Но рано утром выскользнул из дома и исчез», — писал литератор Владимир Лакшин).
Среди прочих выступал Катаев, вспомнив, как Твардовский отверг его «Поездку на юг». Что ж, месть была одним из ключевых мотивов во взаимных «проработках». (В том же 1954-м Шолохов вышел из редколлегии журнала обиженный: Твардовский не воспринял куски из его второй книги «Поднятой целины».)