КОНЕЦ ЛЕТА
Дрожащий тусклый небосвод,Смятенье в насквозь продутом миреПоказывают, что нелюбящий годПоворачивается на шарнире.
Среди стерни и валуновВ лишившемся иллюзий полеЧервяк мне напомнил песней без слов,Что здесь я в его роли.
Рассталась высь с голубизной,Сорвался ястреб с силосной башни;Я понял: все, что случилось со мной,Теперь уже день вчерашний.
Железная раскрылась дверь,Послышался с севера окрик строгий —Птицы, листья, снежинки теперьКак беженцы на дороге.
ПРИГЛАШЕНИЕ К ГНЕВУ
Я соучастник общего растленья,Своей вины не видящий болван,У запертых ворот копил терпенье,Истерику, тоску, к себе презреньеЗа зимний холод и пустой карман.
Терпенье? Что за слово для влюбленных!Я с ним, провинциалом, был знаком —Вот он домой плетется: сердце в ранах,Грязь на худых истерзанных штанинах,Рукав дрожит подраненным крылом.
Пусть терпит он. Я более не в силахПриноровляться к обстановке; пустьСтруятся змеи подозрений в жилах,Играют подлецы на нервах голыхИ жаждут суть и труд мои украсть.
Гнев, разразись над жалким одиночкой,Сойди ко мне, включи в тигровый стройТаких, как я, покончивших со жвачкой,Зажги мне грудь одной сырою спичкойИ всей опустошенностью людской.
НОЧНОЕ ПИСЬМО
Я это срочное письмо тебеИз ночи в ночь пытаюсь написать,Неверным языком открытой раныМарая чистые страницы. ГложутРаскаянье и фаустовский пудельМои живые кости; я надеюсьИ не надеюсь, жив и не живу,Молюсь и издеваюсь над молитвой.Я двадцать лет как совершеннолетний,Но содрогаюсь всех моих привычекИ действий, если ты их не одобришь.О, где ты? Мне почудилось, что смехНа лестнице разбился, как стакан,Но, оглянувшись, я увидел хаос,Как бы в цилиндре иллюзиониста,Где затаилось кроличье безумье, —И вновь пишу тебе о новостях.Бог знает что творится: мертвецы,Продрав глаза, приветствуют друг другаИ пишут лозунги на наших стенах;Кошмары и фантомы, как солдаты,Шагают по шоссе; на Сукин-стритЛежат мужчины с переломом воли;И толпы топят ношу вздорных жизнейВ каналах, где плывут автомобили.Из тех, кто приходил ко мне пенятьНа неуспех в торгашеском болоте,Один вручил судье свое ружье,Чтоб приговор был громче и верней,Другой играет в сумасшедшем домеДушой, болтающейся на спиральке,Или машинкой для нарезки пальцев,Все остальные вертятся волчком.Виновны ли мы в том, что их реальностьСкукожилась от встречи с их мечтой?— Прости! — молю я, ухватись за зыбкийРукав отца: сюда вернулся призракГрехи свои оплакать. Мой недуг —Двадцатый век; коммерческая жилкаВ моей руке увяла; сны моиДрожат от ужасов; я леденеюПод ветрами гонений там, в Европе,От красноречья крыс, от истребленьяОткрытых ясноглазых городов,От поруганья чести и искусства.О, неужели, друг мой, слишком поздноДля наступленья мира, неужелиНе могут люди вновь прийти к ручьюВоды напиться и не могут в кузнеСобраться, как друзья, и поболтать?И неужели поздно нам решить:— Давайте будем добрыми друг к другу. —На фермах постепенно гаснут окна,Я стерегу последний свет в долинеИ о тебе храню живую мысль —Вот так схоласты в темные векаХранили угольки сгоревшей Трои.В осаде города, и многим пасть,Но человек непокорим. Из сердцаСтруится крупный, круглый детский почеркИ рвется одинокий страстный крик,Что в этом окровавленном конверте —История, убийственная боль.
РОБЕРТ ЛОУЭЛЛ
ТРУПЫ ЕВРОПЫ
© Перевод В. Орел
Бомбежка кончилась. Мы полегли.Невест и женихов, лежащих вместе,Ни крест, ни сталь, ни деньги не спасли,Ни шпилей вздыбленные перекрестья.О Матерь! Воскреси! Мы полеглиВ сумятице. Вокруг застыло пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.
Мария! Воскресишь ли ты телаНе столько поженившиеся, сколькоСхлестнувшиеся? Если б ты далаНадежду нам, погибшим от осколка!Мария, в Судный день спаси тела,Умерь для нас диаволово пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.
Мой труп трепещет. Я внимаю, Мать,Землетрясенью. Сотрясают трубыМой остов. Что ж мне, Сатане внимать?Мне, кукле искореженной и грубой.Весь мир соедини, Мария, Мать,Связуя землю, море, воздух, пламя.В святой земле мы вязнем как во зле.
ДЕНЬ НОВОГО ГОДА
© Перевод Т. Глушкова
И кровь, и смерть, и шторм, и льда ожог…Вот так опять родится новый год.Не спрятаться, не слушать у камина,как сельский почтальон играет в свой рожок,когда трещит по швам приливный тонкий лед,и нам отнюдь не ведома причина,зачем бы это — ближнего любить,живем, пока живем, затем, чтоб жить
и дымом жертв дышать. В сыром снегуувяз котенок лапками хромымии умер. Жгли мы ветхую траву,чтобы спугнуть ворон на берегу, —и ветер снеговой закашлялся от дыма.Котенка схоронили к рождествублиз церкви, что до срока на запоре:ключ у Петра-апостола. А море
приходское — под колокол — течеттуда, где светится Иосифа лачуга.Как струны арфы, он перебирает донки;но: «Puer natus est»[133], — и эта кровь не в счет:кровь обрезанья, вопль страданья и испуга,плач Иисуса — малого ребенка.Как страшен он — господен нож любви!Ребенок кро́ви, он рожден в крови́.
НА ПРОДАЖУ
© Перевод Т. Глушкова
Бедная, никому не нужная игрушка,сделанная без любви,домик моего отца в Беверли Фармс,в котором прожили мы лишь год, —продавался сразу же после его смерти.Пустой, сокровенный, распахнутый, —его городская мебельсловно застыла на цыпочкахв ожиданье, когда ее вынесутвслед за приходом гробовщика.Готовая ко всему, в страхепрожить в одиночестве до восьмидесяти летмать, забывшись, глядела в окно,словно она на поездепроехала лишнюю остановку.
ПАВШИМ ЗА СОЮЗ
© Перевод М. Зенкевич
В Бостоне Южном аквариум старыйстоит в снежной Сахаре. Заколочены окна без стекол.
Облезла бронзовая треска на флюгере.Пересохли пустые бассейны.
Когда-то мой нос скользил по стеклу улиткой,рука моя зябколовила пузырис головы послушной вертлявой рыбы.
Я отдернул руку, но порой вздыхаюо темном растительном царстверептилий и рыб. Как-то утром в мартея прильнул к оцинкованной колючей
ограде у муниципалитета. За ее клеткойдинозавры-экскаваторы, урча и пыхтя,выгрызали тонны земли с травойи рыли себе подземный гараж.
Стоянкам машин и кучам пескаполная свобода в центре Бостона.Доски пуритански тыквенного цветаопоясывают зябкое правление штата,
оно сотрясается, как и полковник Шоу,и его толстощекие пехотинцы-негрына барельефе Годена о Гражданской войнепод дощатой защитой от гаражного землетрясенья.
Два месяца спустя после парадного маршаполовина полка пала в бою,а на открытииУильям Джеймс[134] мог бы слышать дыханье бронзовых негров.
Их памятник, как рыбья кость,застрял в горле города.Полковник тонок,как стрелка компаса.
Он чутко насторожен, как птица,подтянут и собран, как борзая,развлеченьями он тяготитсяи томится в уединении.
Он вне пределов. Он ценит в людяхособую силу — умирать за жизнь, —ведя своих черных солдат на смерть,он не согнет спины.
В сотнях городов Новой Англиистаринные белые церкви хранятпамять о грозном восстании; знаменаозначают кладбища армии Республики.
Каменные статуи Неизвестного Солдатастройнее и моложе с каждым годом —подтянув пояса, распушив бакенбарды,они ждут, опираясь на мушкеты…
Отец Шоу не желал памятника,кроме того рва,куда было брошено тело сынаи закопано вместе с его «неграми».
Этот ров стал ближе.Здесь нет статуй о последней войне;На Бойлстон-стрит продается фотос видом пылающей Хиросимы
и фирмы «Мослер Сейф» — «Скалы Веков»,уцелевшей от взрыва. Пространство приблизилось.Когда я сижу у моего телевизора,то худые лица негритят в школе залетают, как воздушные шары.
Полковник Шоупарит верхом в пустоте,он тоже ждетжеланной перемены.
Аквариум исчез. Повсюдуогромные авто снуют, как рыбы;рабская услужливостьскользит при жирной смазке.
ОСЕНЬ 1961