заговаривает с первым встречным об этом возвышенном предмете, но посягают на это даже некоторые из философов — одни в своих рассуждениях принимаются вовсе отрицать существование Бога, другие отрицают Его промышление о людях), — равным образом и в повседневных отношениях между нами не бывает разногласий, но все дела мы делаем сообща, с единой мыслью о Боге, согласной с нашим законом, которая гласит, что Он видит все. А что в повседневной жизни все должно сводиться к одному — к благочестию, о том можно услышать даже от женщин и прислуги» (ПА, 2:19).
Поэтому Иосифу смешно слышать упреки в том, что у евреев не было великих изобретателей каких-либо практических новшеств, — те, кто бросает такие обвинения, по его мнению, просто не понимает, что у евреев другая система ценностей: «Ведь все остальные почитают своим долгом не следовать ни единому из отеческих установлений и проявления величайшей мудрости обнаруживают в тех, кто осмелился более всего от них отступить. Мы же, напротив, полагаем, что добродетель и благоразумие только в том и состоят, чтобы вообще ничего не совершать и не помышлять вопреки изначально установленным законам. Именно это, пожалуй, и является очевидным доказательством совершенства нашего законодательства. Ведь все попытки внесения исправлений говорят о недостатках существующих законодательств» (ПА, 20).
Снова и снова он пытается донести до читателя еврейское представление о Боге, заключающееся не в каких-то мистериях и таинствах, а в ежедневном исполнении Его запретов и требований.
«Каковы же сами эти запрещения и требования? — продолжает он. — Они просты и понятны. Первое, которое толкует о Боге, гласит: Бог объемлет все, будучи благим, всесовершенным, довлеющим самому себе и всему, он начало, середина и конец всего. Он проявляет себя в своих действиях и благодеяниях и более очевиден, чем что бы то ни было, но вид Его и величие нам недоступны, ибо всякое даже самое драгоценное вещество, взятое для создания Его образа, недостойно, всякое искусство в своих средствах изображения бессильно. Ни о чем подобном мы и не помышляем, и само изображение есть для нас грех. Мы видим перед собой Его творения — свет, небо, солнце, луну, воды, рождение живых существ, созревание плодов. Все это Бог сотворил не руками, не с каким-то усилием или с чьей-то помощью, но лишь по его благому желанию все тотчас возникло в совершенстве. Всем должно повиноваться Ему и почитать Его, упражняясь в добродетели, ибо это и есть лучший способ почитания Бога» (ПА, 2:22).
Далее Иосиф приступает к изложению еврейских законов, начиная с законов семейной жизни, понимая, что многие из них, особенно запрет на мужеложство, будут неприемлемы для греков и римлян: «Каковы же постановления о браке? Закон признает только естественное совокупление с женщиной, и только в том случае, если оно совершается для рождения детей. Совокупление же мужчин между собой он почитает мерзостью, и смерть полагается тому, кто это совершит. Женитьбу ради приданого он запрещает, так же, как и насильственное похищение и склонение хитростью или обманом, но повелевает просить руки невесты у человека, имеющего право выдать ее замуж, если к тому нет препятствий в родственных отношениях» (ПА, 2:24).
Здесь же мы находим подтверждение тому, что в дни жизни Иосифа женщина у евреев все еще считалась низшим существом по сравнению с мужчиной: «Жена, говорит закон, во всем хуже, чем муж. Именно потому она должна подчиняться, но не с тем, чтобы муж превозносился над ней, а чтобы она направлялась им, ибо Бог дал власть мужчине. Должно, чтобы муж совокуплялся с нею одной[71], а соблазнять жену другого беззаконно. Если же кто совершит это, — изнасилует девушку, давшую согласие другому, или соблазнит замужнюю женщину, — ему не избежать смерти. Закон повелевает воспитывать всех своих детей. И запрещает женщинам истреблять или вытравлять плод, а если бы это обнаружилось, она почиталась бы детоубийцей, которая губит жизнь и сокращает человеческий род. Именно потому, если кто-то совершит насилие или прелюбодеяние, то он уже не может быть чистым. Также и после законного совокупления мужа и жены закон требует совершать омовение. Ибо при этом оскверняется и душа, и тело, как бы оказавшись на чужбине. Ведь душа, пребывающая в теле, страдает, и с приходом смерти снова тотчас отделяется от него. Именно потому во всех подобных случаях закон предписывает очищения».
Впрочем, некоторые исследователи считают первые два предложения вышеприведенной цитаты интерполяцией: какая-то часть оригинального текста Иосифа была испорчена или утеряна, и некий переписчик восстановил ее по своему усмотрению.
Далее Иосиф особо акцентирует внимание читателя на таких еврейских предписаниях, как законы против необузданного пьянства; обязательное образование и воспитание детей (которые должны «обучаться грамоте, изучать законы и знать о деяниях предков, чтобы одним подражать, а на примерах других воспитываться, и никогда не преступать законы, оправдываясь их незнанием»); обязательная отдача последних почестей любому умершему; почитание родителей; запрет отвергать просьбу ближнего о помощи и ссужать ему деньги в долг; предписание по доброму относиться к чужеземцу, решившему поселиться среди евреев.
Наконец, он сводит в одну группу целый ряд социальных законов: «Также он сделал предписания и относительно всего остального, в чем нуждаются люди, — следует предоставлять всем, кому это необходимо, огонь, воду, пищу, указывать дорогу, никого не оставлять без погребения. И не быть слишком жестокими по отношению к врагам. Ибо он не разрешил опустошать их страну огнем или вырубать плодовые деревья и запретил грабить тех, кто пал в битве. И о пленниках он проявил заботу, чтобы оградить их от поругания, в особенности женщин. В своем желании воспитать нас в кротости и человеколюбии он не забыл даже о бессловесных животных. Он допустил использование их только сообразно закону, а любое другое запретил. Тех животных, которые приходят к человеческому жилью, как бы прося защиты, он не позволил убивать. И запретил забирать из гнезда родителей с их детенышами. И даже в неприятельской стране он предписал щадить рабочий скот и не убивать. Так по отношению ко всему он велел проявлять милосердие, одни из вышеназванных законов учредив для поучения, а другие, наоборот, для наказания тех, кто их неоправданно преступил» (ПА, 2:29).
Любопытно, что хотя в финальной части Иосиф признается, что иудаизм запрещает хулить чуждые обычаи и религии, он все же не удерживается от признания, что ему как еврею смешны языческие представления о богах, явно апеллируя при этом к той части римской публики, которая в его эпоху придерживалась атеистических или гностических взглядов, осознавая всю нелепость традиционной мифологии: «Ибо кто из величайших эллинских мудрецов не осуждал самых