«Ну-у, брат, понесло, — поспешно подумал я, стараясь настроиться на другие мысли. — Лучше вот грязь с обуви отлепи».
Я занялся этим с особым усердием, попробовал отвлечься от Кости и подростков, не знающих, конечно же, ничего о Косте, я попробовал думать только о предстоящей через несколько минут встрече с Наташей и, войдя в подъезд, извлек гвоздики из газетного кулька и начал подниматься по лестнице, и действительно отвлекся от всего, что не было связано с Наташей.
…Казалось мне, что после этих часов, проведенных у Наташи, я вновь и вновь буду воспроизводить в памяти все подробности. Все жесты. Все интонации. Все взгляды. Казалось, это единственное, что я смогу сделать, прежде чем заснуть. Но получилось не так. Потому что подойдя к своей квартире — а было уже начало первого, меня здорово выручило пойманное у Хуторов такси, — я услышал приглушенный женский плач, доносившийся из-за двери Рябчунов.
Да, получилось не так. Когда я покинул Наташин подъезд, венерианские пространства Хуторов были безлюдны и жизнь теплилась только за железобетонными стенами, сигнализируя о себе множеством освещенных окон. Я осмотрелся перед тем как пуститься в обратный путь под черным уснувшим небом и в свете установленного на крыше прожектора увидел, как по ступеням, прикрытым навесом, к двери подвала соседнего дома быстро спустился, скрывшись от меня, кто-то в красной куртке. Красная куртка сразу напомнила мне о черноглазом рослом пареньке, о серьезных неприязненных лицах, и оказалось, что я опять думаю о Косте. Оказалось, что я подсознательно постоянно думаю о Косте, словно каким-то необычным чувством ощущая прикосновение странной тревоги… Может быть, выражение неудачно, может быть — слыша отзвук тревоги, видя тень тревоги? Не знаю… Дело не в словах, а в том непередаваемом ощущении.
Потом был плач Марины за дверью соседней квартиры, потом бесполезные попытки уснуть — и когда, устав ворочаться на диване, я понял, что уснуть не удастся — я встал и сел за письменный стол. Шел третий час ночи. Я постарался отбросить все и заглушить тревогу работой. Мне не хотелось корпеть над рассказом, но я знал, что другого средства нет. Я буквально заставил себя переключиться на капитана Белова, решив во что бы то ни стало до утра написать все до конца, и минут через сорок все-таки выдавил из себя первые слова продолжения.
«Белов подумал, что ветром могло как-нибудь по-особому соединить провода, почему-то успокоился от этого нелепого предположения и направился к дому». Это была последняя фраза, написанная прошедшим днем.
«Зашел он все-таки сбоку», — вывел я на бумаге, придвинул поближе настольную лампу и вновь ушел в придуманный мной мир.
«Зашел он все-таки сбоку, вскарабкался на скамейку и осторожно заглянул в окно, настраивая себя на любую неожиданность. Комната оказалась самой обыкновенной. Накрытый потертой клеенкой стол, одинокий табурет, обрывки газет на полу, старомодная этажерка в углу, какие-то тряпки в помятом ведре, тряпки под столом. Надорванная коробка «Беломора» на подоконнике. Прикрепленная кнопками к стене репродукция «Гибели Помпеи», вырванная из журнала. Тусклая лампочка без абажура, свисающая с потолка на длинном перекрученном проводе. Все.
Внезапно Белов ощутил странную тяжесть в затылке и невольно пригнул голову, просто физически чувствуя чей-то взгляд из темноты. Он медленно развернулся всем телом, держась рукой за скамейку. Спина под комбинезоном взмокла. Тысячью невидимых глаз на него смотрела угрюмая ноябрьская ночь.
«Черт побери! — Он перевел дыхание. — Ты же не в тылу врага, в конце концов, ты же на своей советской территории! Так какого хрена ты дергаешься? Ведь обычная же земля…»
Но Зона не была обычной землей.
Тусклая лампочка продолжала бесстрастно освещать заброшенную комнату, и трудно было поверить, что так она говорит вот уже почти четверть века. Не могла она гореть четверть века! Тем не менее она горела, и это значило, что кто-то ее включил.
Белов почувствовал опустошающую усталость. В ступне дергалась боль. Он бросил последний взгляд в окно — страшно и неотвратимо падали статуи на журнальной картинке, — сполз со скамейки и пошел дальше, думая только о ночлеге. На пороге соседнего домика он оглянулся — и ничего не увидел. Окно погасло и затерялось в темноте. Белов передернул плечами, шагнул в темный коридор, закрыл скрипучую дверь и накинул крючок.
…Через четверть часа, собрав в потемках все тряпье, которое нашлось в трех комнатах и коридоре, летчик в изнеможении опустился на мягкую груду, снял ботинки и закрыл глаза. Заснуть по-настоящему он не мог мешала боль, но все-таки погрузился в зыбкий полусон-полуявь, и явью была темнота и холодная сырость, а сном было все остальное.
…Ему казалось, что он уверенно ведет машину вверх, к ослепительному солнцу, пробивая облака, и вот-вот раскинется над головой необъятная голубизна, только ботинок слишком тесен и сжимает, сжимает ступню… Ему казалось, что он босиком идет по заснеженному Крещатику и у него мерзнут ноги, а люди удивленно смотрят на него из окон троллейбусов… Ему казалось, что он заблудился в подземных ходах Киево-Печерской лавры, свет не горит, и по ногам гуляет ветер… Ему казалось, что за истребителем увязалась «летающая тарелка» из видеофильмов: словно притянутая магнитом, спланировала на крыло самолета, из тарелки высунулась зеленая рука и застучала по фюзеляжу…
Капитан пришел в себя. Тарелка исчезла, а непонятные звуки продолжались. Наконец капитан понял, что кто-то дергает закрытую на крючок входную дверь. Спросонок он подумал, что это прилетели за ним, но стоячая, как болотная вода темнота быстро привела его в чувство. Дверь рванули раз, еще раз и еще, потом звякнуло, заскрипело, и в коридоре раздались шорохи и приглушенные стуки.
Белов нашарил штакетину и сел, прислонившись спиной к стене. Шуршало, постукивало в коридоре, слышались чьи-то осторожные шаги, что-то пощелкивало, и словно бы сыпали на бумагу песок. Белов до боли сжимал пальцами деревяшку и вглядывался, вглядывался в темноту, стискивая зубы и проклиная свой учебный полет, свои истребитель и проклятую, проклятую Зону…
Заскрипела, заныла, открываясь, дверь в комнату, метнулось под потолок бледно-голубое сияние, и раздались протяжные вздохи и протяжный знакомый стон.
Нервы у капитана не выдержали. Забыв про больную ступню, он рывком вскочил на ноги, изо всех сил метнул штакетину и заорал, оглушая себя этим истерическим криком:
— Вот отсюда!
Штакетина грохнула о дверь как артиллерийский снаряд. Бледно-голубой силуэт расплылся, и перед глазами капитана замаячило тусклое пятно. Белов упал от боли, ударившись локтем об пол, успел услышать еще, как в другой комнате что-то зазвенело, словно камнем высадили окно — и предохранители, которыми природа заботливо снабдила человека, отключили его сознание.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});