– было что натянуть на себя, а одеяла использовали в качестве подстилки – было теплее, чем на голой земле. Этими благодетелями могли быть только кто-нибудь из юнкеров, так как остальным не было разрешено приближаться к нашей палатке. Таким образом, даже в среде юнкеров находились люди, которые симпатизировали нам и тайком оказывали нам помощь. Боясь своих, они не хотели нам показываться.
Несколько дней нас посылали на работу в порт грузить корабли, иногда – на станцию нагружать и выгружать железнодорожные вагоны. Вид у нас был ужасный: мы шли босые и совершенно оборванные. Это вызывало у жителей Севастополя сочувствие.
Большинство из нас изготовило себе «верхнюю одежду» из мешков. В мешке вырезали отверстие, в которое просовывали голову, и еще два отверстия для рук. От переноски тяжестей на полуголой, а иногда и совершенно голой спине кожа была расцарапана, покрылась язвами, беспрерывно болела, местами текла кровь, образовались нарывы.
Вокруг нашей группы стало собираться все больше и больше портовых рабочих и жителей города. Все чаще слышались их протесты против бесчеловечного отношения к пленным красноармейцам. Более смелые громко осуждали насилие белогвардейцев и высказывали вслух свое возмущение. Портовые и станционные рабочие искали возможности встретиться и поговорить с нами, информировать нас о том, что рабочие Севастополя не дремлют, а готовятся к решительному бою с белогвардейцами и этот решающий момент приближается. Хотя жили рабочие в большой нужде, они готовы были делиться с нами своими убогими обедами и куревом. От них мы узнали, что белые на фронте терпят большие неудачи. Наши новые друзья высказывали надежду, что Красная армия в скором времени начнет наступление на Перекоп и очистит Крымский полуостров от белых. Эти вести нас обрадовали и вселили в нас новые силы.
Комендант – старый прибалтийский помещик – старался сделать нашу жизнь по возможности тяжелей. Он нас иначе не называл, как грабителями, поджигателями поместий и разрушителями культуры. По его словам, в 1905 году где-то в Прибалтике, нужно полагать, в Латвии, революционеры сожгли его родовое имение. Он не мог этого забыть и всегда кричал нам на ломаном латышском языке: «Я вас отучай жечь имения, я вас научить уважать господа!» Однажды, когда мы ушли на работу, старый негодяй со своими приспешниками-юнкерами очистил нашу палатку – забрал одеяла, которые нам дали неизвестные доброжелатели, а также бумажные мешки, которые мы принесли из порта и использовали в качестве подстилки для спанья. Из-за этого негодяя мы были вынуждены снова спать на голой земле. Нас охватила неописуемая злоба и ненависть к старому барону, мы придумывали план возмездия, но ничего не могли предпринять, так как к нам он приходил всегда с целой толпой подручных.
Между тем осень вступала в свои права, и соответственно наше положение ухудшалось. Утром мы шли в порт, дрожа от холода, так как ночью, лежа на голой земле, перемерзали. Большинство было босыми, у иных обувь была подвязана веревками. В ответ на наши повторные требования выдать одежду и обувь старый немец только глумился над нами, говоря: «Требуйте от тех, кому вы служили».
В порту, на станции, а также по дороге на работу мы нарочно демонстрировали свои лохмотья, босые ноги, голое тело, расцарапанную кожу и таким образом собирали вокруг себя все больше севастопольцев. Мы рассказывали им, как белые на фронте нас раздели и ограбили, оставив в столь печальном виде.
Собравшиеся осуждали белых, высказывали свое возмущение и сочувствие нам, приносили нам одежду и обувь, но конвойные не позволяли ее передавать. Это еще более возмущало людей. Очевидно, высшее белогвардейское начальство узнало о росте недовольства севастопольцев поступками белогвардейцев, и был отдан приказ не выводить нас со двора казармы. Мы больше не могли встречаться с севастопольцами, но они нас не забывали – приходили к воротам казарм и требовали допустить их с одеждой и продуктами к раздетым, обокраденным пленным. Однако к нам их не допускали и одежду не принимали.
Мы были очень удивлены, когда спустя несколько дней нам выдали одежду и обувь, старую, изрядно поношенную, а частично и с пятнами крови, очевидно, снятую с мертвых или раненых белых солдат. Как бы там ни было, но теперь мы после долгого времени были все же одеты и обуты. Старый барон был страшно разгневан и смотрел на нас, как разъяренный зверь, близко к нам не подходил и перестал браниться. Мы поняли, что одежда нам выдана против его воли, благодаря энергичному протесту севастопольцев против бесчеловечного обращения белых с пленными.
Барон стал очень беспокойным, наверное, знал, что дела у белых на фронте плохи. Все больше приходило в тыл раненых, от которых мы узнали, что Красная армия перешла в наступление и нанесла белогвардейцам смертельный удар. Однако комендант, очевидно, желая отомстить, жаловался на нас, как на необузданных бунтарей, и через несколько дней как-то утром нас вывели со двора казарм и в сопровождении конвоя повели через город. Когда мы отошли на несколько километров от Севастополя, нас посадили на пароходик и перевезли на полуостров, где не было ни одного гражданского, а стояли только офицерские части.
На полуострове – мы прозвали его «Островом смерти» – нас принял и осмотрел комендант «Острова». Это был человек преклонного возраста, с седыми пушистыми усами, надменным взглядом и молодцеватой военной выправкой, которая, очевидно, выработалась за долгие годы пребывания в армии. С виду можно было судить, что он помещик. С гордостью и достоинством носил он свой мундир царской армии. Этот представитель старого мира оглядел нас строго и величественно, как будто с большой высоты. Ознакомившись с нашими сопроводительными документами, в которых старый барон, очевидно, нам основательно насолил, он еще раз зло глянул на нас, выражая недовольство нашим приходом, и резким повелительным голосом сказал: «Смотрите, чтобы у меня вы вели себя, как полагается военнопленным! Находиться только в указанном вам месте, строго соблюдать распорядок дня! Запрещаю разговаривать с лицами расквартированной здесь воинской части. За нарушение дисциплины вы будете наказаны». Затем последовало предупреждение о том, что здесь не Севастополь и чтобы мы не пытались выступать с большевистскими речами, в противном случае нас сделают на голову короче.
Нам отвели небольшой домик, очевидно, бывшую дачу, на высоком берегу Черного моря. Домик был совершенно пустой – у нас не было ни нар, ни соломы, ни одеял – спали мы на полу, под голову клали собранные кирпичи. Чтобы было теплее, мы спали одетыми, грели на плите кирпичи и клали рядом – пока они были теплыми, мы чувствовали себя хорошо.
Теперь