Легли. Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, то вынашивая планы мести, то снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что отравится только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали, было больно и страшно, особенно, когда откачали и когда вернулось сознание, — больно, страшно и стыдно.
«И что ты этим докажешь? — спрашивала она себя. — Что он пожалеет да пострадает?» Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, — тогда другое дело, а так — нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже и не заикнулся о женитьбе на ней. Переживем и это. Кстати, интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?
Утром она, как могла, привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки черные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший падана и, может, еще удастся ее вытащить. На прощание погладил ее по волосам и попросил:
— Ты только не делай глупостей. Все будет о’кей!
Тяжело поднялась она на третий этаж.
«Хоть бы отца не было дома», — подумала она, отпирая. И вдруг — Николай…
— Здравствуй, — говорит.
— Здравствуйте, — ответила Тамара, — и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей его гитаре. Отец, уже сильно навеселе, с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:
— Пойдем-ка, Максим Григорьевич, за второй — эта уже иссякла. — И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия — пассажир.
— Та-мар-ка, То-мочка, — проговорил он нараспев. — Золотая моя, Томка! — добавил он еще трудно и едва переведя дыхание, как бы беря разбег. — Вот и ты, а я уж думал, сидеть мне до вечера с Максимом Григорьевичем и спиваться, — пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. — Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня — нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе — не жди. Как будто и не было трех лет.
— А я бы, Коля, и не ждала, — некстати вставила Тамара.
— Ты погоди, ты — потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую часть успеть — и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни и видел тебя во сне, да и наяву. Когда захочу — вначале, на лесоповале еще, погляжу на дерево — и захочу, чтобы ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, а я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думаю — зачем напоминать? Пусть живет сама, без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжигал, аж выл, а не выгнал и не выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь, и обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!
— Не надо, Коля, — она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, — для тебя как не было этих трех лет, а для меня были — и какие еще. А сейчас — и совсем не до тебя, Коля. Ты бы ушел! А?
Но такой уж характер был у Николая Святенко, что если ему поперек, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.
— Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, — сказал он привычным уже для себя тоном. — Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минуту ждал, а сейчас — встать да уйти? А ну-к, подойди, подойди, вот так… да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже; «Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний!» — уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.
— Коля! Я по тебе не сохла, и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.
— «Почти»! Это хорошо, — сказал Колька. — Это очень хорошо — «почти». Значит, все-таки иногда! А? Мне и этого хватит.
Он так обрадовался этому «почти», будто она сказала — люблю.
— Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь веселое или пой.
Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его.
Мой первый срок я выдержать не смог.Мне год добавят, может быть, — четыре.Ребята! Напишите мне письмо,Как там дела — в свободном вашем мире! —«
гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивленно смотрит на него Тамара.
Что вы там пьетеМы почти не пьем.Здесь снег да снег при солнечной погоде!Ребята! Напишите обо всем,А то здесь ничего не происходит,—
пел Николай тихим, севшим голосом, почти речитативом выпевая нехитрую мелодию.
Мне очень, очень не хватает вас,Хочу увидеть милые мне рожи.Как там Тамарка, с кем она сейчас?Одна? Тогда пускай напишет тоже.
Колька нарочно вставил «Тамарка» вместо положенного «Надюха».
Страшней, быть может, только страшный суд,—Письмо мне будет уцелевшей нитью.Его, быть может, мне не отдадут,Но все равно, ребята, напишите! —
закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами, и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, отчего вышло совсем уж тоскливо.
— Ты откуда эту песню знаешь? — спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее.
— Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по тысяче раз, мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять совсем разные истории рассказывали. Но наверное, все врут. А тебе понравилось…
— Понравилось, — тихо ответила Тамара, — спой, Коленька, еще, — попросила она.
— Потом! — Он снова приблизился к ней, отложив гитару, и попросил: — Ты, может, все же поцелуешь меня, Том?!
Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае — отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнет пальцы, если его сей же момент не поцелуют страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но неожиданно для него и для себя Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть, и не страстно, но горячо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});