В лагере много слабых и старых. Однажды с нашей колонны был этап инвалидов. У женщин всегда много имущества., мы берегли каждую тряпку, и часто ноша была непосильной, особенно, для пожилых. Инвалидный барак был далеко от вахты. Увидев, как мучаются старухи, я помогла им перетаскать узлы. Бедняги не были избалованы участием молодых: встретив кого-нибудь из работяг на узких мостках, положенных через грязь, они уступали дорогу, подчиняясь неписаному закону. Одна их старушек, чей узел я бодро тащила к вахте, шла за мной и восхищённо бормотала: «Уж не сам ли это Христос?»
Слабым я норовила помогать. Следующей ступенью была бы настоящая озабоченность судьбой каждого страждущего, но до этого мне было далеко.
Трудно не судить ближнего. Дашь поносить раздетому свою вещь, а он её загадит до невозможности. Выскажешь третьему лицу по этому поводу негодование и ославишь человека. Так уж лучше промолчать, а оно вроде нелегко, и чтобы это было не так трудно, надо раз и навсегда понять, что всё это мелочи, что наше жалкое добро пусть пропадёт даром, но прежде согреет побольше людей.
Я, увы, была восприимчива не только к прекрасному. Кроме песен — украинских, немецких, блатных — другим распространённым жанром в лагере было сквернословие. С животной естественностью матерились блатные. С особым, вымученным смаком изощрялась интеллигенция. Некоторые стойко держались, хотя вся обстановка очень к этому располагала. Однажды меня страшно изводила бригадирша из блатных. Она придиралась, пока я во всеуслышание не выпалила по её адресу популярное ругательство. Это произвело мгновенный эффект. Бригадирша замолкла, а сопровождавший нас конвоир стал меня стыдить: такая молодая, а ругаешься. Об этом немедленно донесли Вере, которая не раз твердила мне, что подобное разложение недопустимо, и она, на моё горе, долго со мной не разговаривала.
Постепенно режим всё больше слабел. На сельхозе даже нам, 25-тилетникам разрешали на большие расстояния ходить без конвоя. Мне очень мало известно о случаях побегов. Однажды бежала блатная с соседней колонны, и её вскоре поймали. Когда я только прибыла на трассу, то услышала о побеге группы мужчин с тайшетской переписки. Подробностей мы не знали. Один из бежавших и скоро пойманных был Виктор Красин, с которым я познакомилась через много лет в Москве.
Сама я никогда всерьёз не помышляла о побеге. Мы знали, как страшно избивали пойманных, а главное — бежать было абсолютно некуда. Всегда было ощущение, что окружающее население — наши враги. Дети нам кричали: «Фашисты!», когда мы строем шли по улице, как это было в городе Заярске, где мы работали летом 1955 года на кирпичном заводе. Я понимала, что без документов на воле долго не проживёшь, если и удастся каким-то чудом скрыться от солдат и собак. Но главное — в глубине души зрело сознание того, что лагерь — и есть то место, где мне следует находиться.
Поэтому, когда в 1955 голу стали кое-кого освобождать по пересмотру дела, у меня не пробудилось никаких надежд. Я рассчитывала только на то, что удастся увидеться с отцом. Он к тому времени был сактирован и жил в инвалидном доме в Караганде. Отец хлопотал о свидании со мной — тогда появилась такая возможность. Всё чаще стали навещать наших женщин родные. Приехал отец моей одноделки Иды Винниковой, которая к нам на трассу попала за год до того из Кенгира. Я с ней встретилась летом 1955 года в этапе с 23-й слюдяной колонны на кирпичный завод в Заярске, городе на берегу Ангары. Работа на кирпичном заводе была тяжёлая, иногда в ночную смену. Я стояла у лебёдки — с помощью этой машины поднимали глину для кирпичей вверх из карьера. Я заглядывалась порой на синюю, широкую Ангару с нависшим над ней мостом, и трос срывался вниз вместе с грузом. С этого участка меня, понятно, прогнали. Потом грузила кирпичи и подносила дрова к огромным печам для обжига.
С отцом Иды я послала сестре письмо[75].
* * *
Я всё лето надеялась на встречу с отцом. Он писал, что разрешение на свидание получил, но у него украли деньги на дорогу. Потом деньги ему снова прислали родные, но опять не давали разрешения. У нас была большая переписка. Мне даже удалось написать ему подробно о своём деле под видом жалобы в Верховный Совет. В таком виде письмо могло дойти в тот период, когда цензура не справлялась, и дошло. Вслед за этим толстым письмом я послала ему открытку, в которой предупреждала, что это — не настоящая просьба о пересмотре дела, что это — только для него. Так он и понял. Ни мои родители, ни я не обращались к властям ни с какими просьбами. Другие это сделали за нас. Родные моих однодельцев, лишь только повеяло новым духом, стали непрерывно писать, добиваясь пересмотра дела.
5. Дорога назад
В начале 1956 года нас с Идой вызвали вдвоём на этап. Была зима, меня прогнали со слюды за плохую производительность, и начальник фабрики сказал, что мне не видать больше этой лёгкой работы. С тоской думала я, что придётся всю зиму провести на морозе. Я пилила дрова в хоззоне. Напарницей моей одно время была Ольга Ляцкая, прототип известного персонажа из романа Фадеева «Молодая гвардия», тоже приехавшая из Кенгира. Судьба этой женщины в лагере была ужасной. Она отсиживала обычную десятку, как многие, получившие срок за оккупацию, когда вышел роман Фадеева. Я проходила в школе, что положено об этой книге, а живой человек расплачивался за прихоти фантазии автора. Ей дали новый срок. В лагере её травили уголовницы, конвоиры грозились пристрелить. Смелая украинка Оксана менялась с Ольгой бушлатом, чтобы отвлечь от неё внимание. Почему именно её так преследовали? Ведь столько женщин было, осуждённых на огромные сроки: казалось, естественно предположить, что кого-то сажали и за дело.
Что в действительности случилось с Ольгой, я не знаю. Была она скрытной, много горечи в ней накопилось. Тот факт, что в 1956 году она вернулась в родной Краснодон, говорит сам за себя. Но и дома жизни не было, пришлось куда-то уехать.[76]
Встретили мы 1956 год и не знали, что это последний наш Новый год в лагере. И этап из Тайшета через пересылки в Москву был обычным этапом, со всеми его прелестями. Правда, несколько часов, от Братска до Тайшета, нас с Идой почему-то под видом вольных везли в обыкновенном пассажирском вагоне. Рядом сидел конвоир, а мы делали вид, что мы — сами о себе. В Тайшете нас продержали несколько дней. Встретили мы там двух знакомых женщин, из которых одна работала врачом на 23-й колонне. Никогда я не видела такой красавицы. Марина ходила по зоне, как существо из другого мира, в каком-то невероятно роскошном полушубке. За что она сидела, что пережила — не знаю, каким была врачом — мне тоже неизвестно. Однажды я видела её в бане. Успела заметить, что и в таком виде она отличалась от толпы лагерниц — загорелых, жилистых, каких-то корявых. Вдруг вижу, как банщица ставит ей под ноги лишнюю шайку с водой, чтобы не оскверняла себя, стоя на мокром полу. Сразу я почувствовала к ней неприязнь, как будто эта Марина — мой классовый враг. И когда в 60-х годах мне передали от неё привет, прибавив, что она и теперь замечательно красива, я вспомнила свою давнишнюю неприязнь. Тогда, в Тайшете, она шепталась со своей подругой, которая вместе с ней ехала с больничной колонны на свободу. У них были свои, неведомые нам интересы, до нас долетали мужские имена. На нас они смотрели доброжелательно, но свысока.