Перед этим им выдали одинаковые синие сатиновые платья с цветочками и жёлтыми воротниками и новые, по ноге, ботинки. На прощанье она написала мне трогательные немецкие стихи. Набравшись блатного фольклора, она, помню, повторяла: «Я девшёнка совсем молодая, а душе моей — тисяша лет». Надеюсь, всё у неё в порядке. Расставаясь, я выразила надежду, что получу от неё когда-нибудь фотографию, где она будет изображена в подвенечном платье, похудевшая, вместе со своим Гюнтером и кучей детей. Она, смеясь, возразила, что дети и подвенечное платье — это неприличное сочетание. Больше я о ней ничего не слышала.
У каждого из нас к нарам была прибита бирка с указанием номера, фамилии, имени, статей Уголовного кодекса, срока и даты конца срока. Я оторвала бирку Урсулы и долго её хранила. Пыталась сочинить стихи, в которых были строчки:
Между мной и тобой стало чёрной стенойБезнадёжное слово: порок.
Рифмой должно было быть: «километры дорог», но ничего не получалось. И довольно скоро я поняла, что эта история закончилась для меня самым благополучным образом.
23-я колонна
Зимой 1954 года нас привезли на 23-ю колонну. Там я пробыла с перерывами два года. Зимой мы работали на слюде, а летом и осенью нас возили то на какое-нибудь предприятие, временно нуждавшееся в рабочей силе, то на сельхоз. На сельхозе лучше кормили, но работа была довольно тяжёлой. И что удивительно: ведь нас, заключённых, всегда было много, однако, копать картошку, например, нас привозили из года в год слишком поздно, когда уже выпадал снег. Добывать её из-под снега было очень трудно, много её так и осталось в земле. Собранная в бурты, она долго лежала в поле, мёрзла и гнила, и опять покрывалась снегом. Постепенно мы привыкали относиться к этому с безразличием рабов, но поначалу было жаль.
Вспоминаю жизнь в 1954 году на Тарее, летней командировке, куда нас привезли строить школу. Удивительная получилась школа — и кто её так спланировал, что все окна выходили на север, и даже днём там было темно. Нас поселили в железнодорожных вагонах и водили каждый день за несколько километров на строительство. Я была на подсобных работах — таскала с напарницей на носилках камни для фундамента, разводила цементный раствор, потом шпаклевала стены. Шло так — день тяжело, назавтра полегче. После переполненных бараков жить в вагонах было приятно. Мы поселились втроём — Вера, молодая финка Хельми и я. За что сидела Хельми, я не помню. На 23-й была ещё одна финка из Ленинграда, Ольга Эльви, с печальной и романтичной судьбой. Во время войны она оказалась в Финляндии, где встретилась после войны с советским морским офицером. Они решили пожениться, но начальство не позволило ему заключить этот компрометирующий брак. Он поехал хлопотать о разрешении и вскоре вызвал её с матерью в Ленинград. Когда они приехали, то оказалось, что моряк женился на другой, а Ольгу вскоре арестовали.
С Тареи был дальний этап, мы должны были в него попасть, но в последний момент нас оставили. Этап, оказывается, ехал в Потьму, где была моя мать.
Вернувшись на 23-ю, мы с Верой расстались. Она уехала в Мариинские лагеря, и мы встретились только на воле. 5 сентября 1973 года она проводила нас в Шереметевский аэропорт, и с той, всем известной галереи, я увидела её в последний раз[71].
* * *
Большинство лагерного населения были западные украинки, в основном, крестьянки. У некоторых были родственники «у лiсi» — в лесу, в партизанах — другие сидели за то, что хоть раз накормили пришедших в деревню партизан. Иногда под видом бандеровцев приходили сотрудники МГБ и требовали их накормить, а потом всю семью забирала. Эта, на первый взгляд, серая лагерная масса оставила по себе ярчайшее воспоминание. По всем лагерям звенели их песни. Пели в бараках, пели на работе — если это была такая работа, как слюдяное производство — пели хором, на несколько голосов. Эпические песни о казацкой славе, тоскливые — о неволе, о покинутой семье, и бандеровские — всегда трагические, о гибели в неравной борьбе.
На Рождество 1954 года начальство не препятствовало традиционным представлениям. Ходили по баракам ряженые, разыгрывали историю рождения Христа. Гонений на песню я не видела никогда. Начальство, как видно, предпочитало не замечать. За бандеровские песни на воле давали по 25 лет сроку, поэтому их пели потихоньку. Я попросила записать для меня одну такую особенно замечательную песню, и мне было велено, заучив, тут же уничтожить запись:
Вот эта песня:
Спiть, хлопцi, спiть, спiть, хлопцi, спiть,Про волю-долю тихо снiть,Про волю-долю Вiтчизни,Чи можуть бути кращi сни?
За рiдний край, за край святийВи вiддали вiк молодий.Ви вiддали юнацкi сни,Вишневий цвiт, життя весни.
Летiли ви, мов тi орли,Нi мамин плач, нi крик сестриНе зупинили вас на мить:Цить, мамо, цить, цить, сестро, цить.
I ви пiшли в щасливу путь,I ви пiшли, щоб не вернуть.Червоний штик, кривавий шлях,Стоять могили по полях.
Но прийде день, великий день,День радощ i день пiсень,I загуде свободи дзвiн,До вас ми прийдем на поклiн.
I там, де ви лягли кiстьми,Ми ляжем вiльними грудьми,На ваших тихих могилахЗамас наш побiдний стяг!
Я влюблена была в эти песни, знала их бессчётно. Потом на воле пела их своим друзьям, но не могла, конечно, передать их очарования. Их надо петь хором — это народное действо. Я слышала однажды пластинку с записями колядок в артистическом исполнении, но это было совсем не то. Не было безыскусности и настоящей торжественности. Даже на воле я помнила, что есть песни запретные, и долго не позволяла записывать некоторые из них на плёнку. Но теперь я рада, что в далёкой Москве есть несколько записей с моим слабым, подражательным пением — память москвичам обо мне и о замечательном явлении — украинской песне.
Через год после подавления восстания в Кенгире украинцы устроили в одном из бараков панихиду по жертвам. Там пели две песни:
Коли ви вмирали,Вам дзвони не грали,Нiхто не заплакав за вами,
Лиш в чистому полiРевiли гармати,Та зорi вмивались сльозами.
Як вас хоронилиУ темну могилуВiд кровi земля почорнiла,
Лиш тучами крукиЛiтали над полем,Та бурею битва гремiла.
На ваших могилахХрести похилились,Калина зiгнулась до долу.
Спiть, хлопцi-соколи,Ми гостримо зброюИ ждемо на поклик до бою.
Более осторожный вариант двух последних строчек: