Читать интересную книгу Скрещение судеб - Мария Белкина

Только потом Флора опомнилась, что она не спросила, где Марина Ивановна остановилась, есть ли ей где ночевать, и не пригласила ее к себе.

Утром до работы Флора побежала к Асееву. Оксана мыла пол и не хотела ее пускать и сердилась, что та явилась в такую рань, но Флора объяснила, что ей надо к 8 часам на работу и что из Москвы эвакуировалась Марина Цветаева. «Ну что из того, что Марина Цветаева?!» — недовольно сказала Оксана, но все же к мужу ее пустила. Флора, волнуясь, стала рассказывать Асееву о том, что Марину Ивановну эвакуировали в Елабугу и что нужно ей разрешить жить в Чистополе. «Но здесь негде жить, — сказал он, — вы сами знаете, все забито, здесь больше не прописывают». — «Комната есть, она может жить у меня, — сказала Флора, — я целый день на работе, нужно только разрешение на прописку!» Флора говорила, что Асеев обещал поставить вопрос на заседании президиума или правления Союза, которое должно было состояться в ближайшие дни.

После разговора с Асеевым Флора пришла в интернат, где ее уже ждала Марина Ивановна. Они договорились, что та приедет из Елабуги такого-то числа. Флора предложила ей пожить у себя, но Марина Ивановна сказала, что она торопится, ее ждет сын, она боится оставлять его надолго.

Когда Флора пришла за ответом к Асееву, тот сказал: «Постановили, что Цветаева должна жить там, куда ее направил Союз. Я ничего сделать не мог», — и развел руками.

В назначенный день из Елабуги приехала Марина Ивановна, и, когда Флора ей все сказала, у Марины Ивановны было такое отчаяние в глазах, что вынести ее взгляд было невозможно, и Флора чуть не расплакалась. Она пыталась ее утешить, говоря, что не все еще потеряно, что можно написать в Москву, но Марина Ивановна только безнадежно махнула рукой и ушла.

Флора так расстроилась, что опять не спросила, где та остановилась».

Вот и весь рассказ Флоры. В нем не все точно. Во-первых, Марина Ивановна в Чистополе была всего один раз и не ездила в Елабугу и обратно, а во-вторых, Марина Ивановна была в дружеских отношениях с Асеевым и, приехав уже в Чистополь, сама могла к нему обратиться, что, между прочим, и сделала. Она пришла к нему, и это подтвердила мне Оксана.

Но Флора действительно была у Асеева, чтобы прописать Марину Ивановну в своей комнате, об этом я слышала от многих, кто жил в то время в Чистополе. И Асеев действительно поставил вопрос о прописке Марины Ивановны на правлении Союза.

В Чистополе был как бы филиал Московского отделения Союза писателей, так называемый президиум Союза, или правление Союза, возглавляемое в те дни Треневым, Асеевым и еще кем-то.

Был и совет эвакуированных — выборная организация, которая помогала писателям в их устройстве. В этот совет входили поэт Петр Семынин, критик Вера Смирнова и другие. Был еще и совет жен писателей, и совет этот возглавляла жена Фадеева, молодая тогда еще актриса МХАТ Ангелина Степанова.

Фактически писатели как бы самоуправлялись в Чистополе, и местные власти никаких препятствий им ни в чем не чинили и во всем шли навстречу. И если президиум или совет решал, что того или иного писателя надо прописать в Чистополе, то горсовет тут же прописывал, тем более что председателем горсовета, по словам всех, была хорошая, добрая женщина.

На том заседании президиума, где решался вопрос о прописке Марины Ивановны, выступил против нее Тренев, драматург, тоже, как и Асеев сталинский лауреат, орденоносец, автор пьесы «Любовь Яровая». Тренев произнес, говорят, погромную речь: Цветаева эмигрантка, муж ее был белогвардейцем, и ей не место в среде советских писателей.

Таким образом, еще до приезда Марины Ивановны в Чистополь ей было отказано в праве проживать там, и Флора Лейтес после разговора с Асеевым собиралась послать ей об этом телеграмму в Елабугу, Но на почте она встретилась с Лидией Корнеевной Чуковской, которая и там, в Чистополе, вела свой дневник. Услышав от Флоры о содержании телеграммы, Лидия Корнеевна посоветовала не сообщать об отказе, вот почему Марина Ивановна и не получила ответа от Флоры.

Но, приехав в Чистополь, Марина Ивановна могла прежде всего разыскать Флору, чтобы выяснить, что произошло и почему та ей ничего не ответила. Их встреча действительно могла произойти в вестибюле интерната, так запомнившегося Флоре. И когда Флора сказала Марине Ивановне, что ей отказано в прописке, то у той могло быть такое отчаяние в глазах, что Флоре трудно было вынести ее взгляд.

Память, увы, несовершенный аппарат и часто, воспроизводя пережитое, помимо нашей воли искажает схему событий, выхватывая из запасника не те декорации, а из забитых до отказа кладовых — обветшавшую бутафорию не тех дней, и, расставляя все заново, заставляет нас уверовать, что было именно так, как представляется теперь, а не так, как было на самом деле! И только документы и записи, сделанные в те, давно погребенные дни, могут помочь восстановить подлинную картину. Потому-то мне и пришлось, насколько это было возможно, уточнить рассказ Флоры. И потом Флора еще смолоду была очень милой выдумщицей, фантазеркой, и ей могло вообразиться, что такой именно «вариант знакомства» с Мариной Ивановной в вестибюле интерната более, так сказать, «литературен»! А может быть, она и правда забыла про пароход да про телеграмму, которую не послала…

Марина Ивановна уехала из Елабугу 24 августа в 2 часа дня; стало быть, где-то к ночи или на рассвете — колесные пароходы тащились медленно — она прибыла уже в Чистополь и находилась там 25-го и 26-го, а 27-го отбыла обратно. Нет точных сведений, когда уходили пароходы из Чистополя на Елабугу; кто говорит утром, кто — днем, кто — вечером, а может, и не один пароход был.

За те дни в Чистополе она успела со многими встретиться, ко многим зайти, Чистополь не так уж велик, чуть побольше Елабуги, и все, хотели того или не хотели, на сталкивались друг с другом на пятачке в центре города, где размещались учреждения и магазины. К сожалению, о пребывании Марины Ивановны в Чистополе нам столь же мало известно, как и об ее елабужских днях, ибо все уже, почти все, с кем она виделась там, отбыли в иной мир.

Раза два-три Марина Ивановна заходила к Берте Горелик, вернее к Елизавете Эмильевне Бредель, с которой Берта жила в одной комнате. Берте не удалось вернуться в Москву, вышло постановление, что с маленькими детьми въезд в Москву запрещен, и ей пришлось задержаться в Чистополе и работать в больнице. Марина Ивановна спрашивала Берту, поможет ли она ей устроиться сиделкой или санитаркой, если ей разрешат прописку в Чистополе. Берта понимала, что ни сиделкой, ни санитаркой с нервами Марины Ивановны нельзя работать, но говорила, что работа ей может найтись. Марина Ивановна показала Берте целый ворох дивной французской шерсти, которую она привезла с собой, и сказала, что ей нужны 150 рублей. Берта уверила ее, что шерсть стоит гораздо дороже, а 150 рублей она ей может дать, и, когда найдется покупатель на шерсть, Марина Ивановна вернет ей деньги. Но та отказалась брать в долг. С Бредель Марина Ивановна опять говорила по-немецки, как и на пароходе, и это тревожило Берту: она боялась, что хозяйка, узнав, что Бредель немка, погонит их с квартиры, так как муж ее был убит немцами в первые же дни войны. И когда хозяйка спросила Берту: «Они что, из жидов будут?» — про Марину Ивановну и Бредель, то Берта поспешила ответить: «Да, да, из жидов!» А их просила говорить по-русски. Но ни о каких делах Марины Ивановны в Чистополе, ничего об ее хлопотах Берта не помнит, да может быть, при ней и разговоров на эту тему не было, она ведь целый день проводила в больнице и домой только забегала и видела Марину Ивановну мельком.