Жена Садовского очень уговаривала Марину Ивановну уехать, с корыстной ли целью или искренне — кто знает? А Марина Ивановна была в том состоянии, когда легко поддаешься на любые уговоры. Во всяком случае, эти две старухи были позже Нины и Мули, и когда утром Муля пришел на Покровский бульвар, то он застал комнату пустой — ни вещей, ни Марины Ивановны, ни Мура не было.
Соседи сказали, что всю ночь Марина Ивановна ссорилась с Муром, который не хотел уезжать, а утром рано за ними пришла машина.
Уезжала Марина Ивановна из Москвы 8 августа 1941 года, уезжала пароходом, и провожал ее Борис Леонидович вместе с молодым тогда еще поэтом Виктором Боковым.
Боков должен был отправить вещи своей жене в Чистополь. В Переделкино он встретил Пастернака и сказал ему об этом. Пастернак собирался проводить Марину Ивановну, и они поехали вместе. На пристани речного вокзала Боков обратил внимание на женщину в кожаном пальто, в берете, которая курила, стоя рядом с наваленными чемоданами и тюками, и была так равнодушна ко всему происходящему вокруг, словно бы это вовсе ее не касалось. Пастернак направился прямо к ней и познакомил с нею Бокова.
Мур был раздражен и говорил, что не хочет уезжать, и все время куда-то отлучался, и Марина Ивановна с тревогой посматривала ему вслед, продолжая курить. Боков заметил, что на вещах нет никакой пометки, кому они принадлежат, он попросил у мороженщицы кусок льда и стал им натирать чемоданы и огрызком карандаша писать: «Елабуга — Цветаева», «Цветаева — Елабуга». Вместе с Муром они перетащили вещи на пароход. Борис Леонидович спросил у Марины Ивановны, взяла ли она еды на дорогу?
— Зачем? Разве не будет буфета?
Борис Леонидович с Боковым побежали в кафе и купили бутерброды, но так как завернуть было не во что, то принесли в руках…
Мне пришлось слышать, что некоторые литераторы сомневаются в том, что Борис Леонидович провожал Марину Ивановну в ее последнее путешествие, ссылаясь на его письмо к Зинаиде Николаевне, написанное им сразу после того, как он узнал о трагедии, происшедшей в Елабуге.
«10.IX.1941, утром.
…Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому. Она где-то поблизости от вас, в Чистополе или Елабуге. Узнай, пожалуйста, и напиши мне (телеграммы идут дольше писем). Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике, узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! Вот и говори после этого о «посторонних заботах»! Это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ею. Она была на очень высоком счету в инт. обществе и среди понимающих входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья Гаррик[103], Асмусы, Коля Вильям, наконец Асеев. Так как стало очень лестно числиться ее лучшим другом, и по многим другим причинам, я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно. Я всегда в глубине души знал, что живу тобой и детьми, а заботу обо всех людях на свете, долг каждого, кто не животное, должен символизировать в лице Жени[104], Нины[105] и Марины. Ах, зачем я от этого отступил!..»
Этим людям кажется, что если бы Борис Леонидович действительно провожал Марину Ивановну, то он не мог бы не обмолвиться хоть словом об этой их последней встрече на пристани речного вокзала, а он, наоборот подчеркивает, что «в последний год как бы и совсем забыл» о ней, и создается впечатление, что и не видался с ней! Но какое значение для него могла иметь эта короткая встреча в предотъездной сутолоке?! Или короткие встречи перед этим, или телефонные разговоры?! Его мучает главное — он отступился от Марины Ивановны, он не оказывал ей той душевной поддержки, в которой она, быть может, больше всего и нуждалась… Он перестал ею интересоваться, как он сам об этом пишет; он переложил заботу о ней на своих друзей. Да, он откликался на первый же зов и делал все, что было в его силах, но сам-то он отошел. У него были для этого причины, но каким мелким и ничтожным все представлялось теперь.
Потом в разговоре при мне о Марине Ивановне он не раз помнил, что все были виноваты в ее смерти и в первую очередь он сам…
Но проводить он ее проводил, об этом свидетельствует не только рассказ Виктора Бокова, но и запись в дневнике Мура.
На пароходе боялись бомбежек, уже были случаи, когда бомбили пароходы, и, пока не отплыли далеко от Москвы, все с тревогой поглядывали на небо, ожидая налета. Но все обошлось.
Пароход носил имя «Александр Пирогов». Пароход был старый, шел медленно, проворачивая воду колесами. Подолгу стоял у пристаней, разгружаясь, и по ночам нудно гудел, давая о себе знать. В Горьком была пересадка, пересели на «Советскую Чувашию»[106]. Поплыли дальше в Казань по Волге, потом — по Каме. Плыли десять дней. Настроение у всех было мрачное, подавленное, плыли в полную неизвестность, в чужие места, сопровождаемые все тем же голосом Левитана — «От Советского Информбюро…»
О пароходе мне рассказали Берта Горелик, Алперс, и потом еще есть письмо поэтессы, переводчицы Татьяны Сикорской, Берта — жена тогда еще молодого журналиста Иосифа Горелика. Она отличный хирург-онколог и хороший человек. В те дни в 1941-м еще только начинающий врач, мать четырехлетнего сына, которого увезли с детским садом Литфонда, когда она была больна. Она ехала в Чистополь, думая забрать сына в Москву, но Москву бомбили, а она была военнообязанной, а муж на фронте, и она нервничала и не знала, как ей быть… Тоненькая, изящная, светловолосая, с толстой косой, возложенной короной на голову, она много курила, сидя в одиночестве на палубе.
Как-то рядом с ней на скамейку присела женщина. Они сидели и молча курили, каждая думая о своем. Женщина была очень худая, хрупкая на вид, с серыми волосами — часть светлых, но большая часть седых, — серый цвет лица, выцветшие серые глаза. Очень интеллигентная, очень утомленная и нервная. Она первая заговорила с Бертой, спросила о ее профессии.
— Какая вы счастливая, у вас такая нужная профессия и в мирное время, и на войне, вы можете приносить пользу! А я пишу стихи… Кому они теперь нужны…
Берта стала ее уверять, что стихи всегда нужны и на войне тоже нужны, но Марина Ивановна только горько усмехнулась. Берта никогда стихов Марины Ивановны не читала. Фамилию Цветаевой только слышала, не более того.
Потом они не раз сидели на палубе, на скамейке, курили, и Марина Ивановна все возвращалась к вопросу о том, сумеет ли она устроиться, сумеет ли найти работу в Елабуге, в Чистополе, и перечисляла, что она может делать.