Читать интересную книгу Скрещение судеб - Мария Белкина

Потом они не раз сидели на палубе, на скамейке, курили, и Марина Ивановна все возвращалась к вопросу о том, сумеет ли она устроиться, сумеет ли найти работу в Елабуге, в Чистополе, и перечисляла, что она может делать.

— Могу мыть посуду, могу мыть полы, могу быть санитаркой, сиделкой…

Берта успокаивала ее — люди сейчас всюду нужны и конечно же она сумеет устроиться.

Потом Берта очень жалела, что ничего не знала о Марине Ивановне, о ее тяжелой судьбе и не приняла в ней большего участия и та была для нее всего лишь случайной попутчицей.

Берта вспоминала, что пароход был полупассажирский, полутоварный и ехали все в общем трюме, кроме нескольких семейств, которые занимали каюты, но Марина Ивановна к числу этих семейств не принадлежала. А Галина Алперс — жена театрального критика, которая тоже ехала этим же пароходом, говорила, что пароход был обычный пассажирский и ехали все в каютах, а на нижней палубе были свалены их вещи, покрытые брезентом, и все очень боялись, чтобы ночью на остановках вещи эти не были унесены, и устраивали дежурства, и особенно охотно дежурили мальчишки и среди них Мур и Дима Сикорский. Как-то ночью Алперс пошла проверить, все ли в порядке, и застала Мура крепко спящим на скамейке на палубе.

Берта рассказывала, что вместе с ними плыла на пароходе жена немецкого писателя-антифашиста Вилли Бределя — Елизавета Эмильевна, и Марина Ивановна с ней подружилась и много говорила по-немецки, и еще она подружилась с Татьяной Сикорской.

Алперс говорила, что Марина Ивановна держалась замкнуто, отчужденно, ни с кем не общалась. И в столовой, в которой можно было что-то достать из еды — там кормили учеников хореографического училища Большого театра, — она Марину Ивановну или Мура ни разу не встречала. И еще она говорила, что уже на пароходе Марина Ивановна начала распродавать свои вещи: какие-то кофточки, шерсть.

Так доплыли до Казани. В Казани, как нам известно, Марина Ивановна опустила письмо, адресованное в Татарское отделение Союза писателей. Дату она не поставила, но на конверте стоит почтовый штамп — «18 августа 1941. Казань».

«Уважаемый тов. Имамутдинов!

Вам пишет писательница-переводчица Марина Цветаева. Я эвакуировалась с эшелоном Литфонда в гор. Елабугу на Каме. У меня к Вам есть письмо от и.о. директора Гослитиздата Чагина, в котором он просит принять деятельное участие в моем устройстве и использовать меня в качестве переводчика. Я не надеюсь на устройство в Елабуге, потому что кроме моей литературной профессии у меня нет никакой. У меня за той же подписью есть письмо от Гослитиздата в Татиздат с той же просьбой.

На днях я приеду в Казань и передам Вам вышеуказанное письмо.

Очень и очень прошу Вас и через Вас Союз писателей сделать все возможное для моего устройства и работы в Казани.

Со мной едет мой 16-летний сын. надеюсь, что смогу быть очень полезной, как поэтическая переводчица.

Марина Цветаева».

Этот некий Имамутдинов был что-то вроде делопроизводителя, а так как секретарь Союза писателей Татарии ушел на фронт, то он и вершил делами Союза. Получив письмо, он, конечно, не обратил на него ни малейшего внимания.

Аля писала по этому поводу уже в 1964 году писателю Рафаэлю Мустафину, жившему в Казани: «Большое спасибо за копию письма Имамутдинову; это — одно из последних маминых писем. Очень важно, что вам удалось его обнаружить; теперь эта копия в цветаевском архиве — благодаря вам. Да, возможно, — будь на месте Имамутдинова другой человек, все обернулось бы иначе — проклятое «бы»! Такими «бы» вся жизнь моей матери вымощена — особенно последние месяцы, последние дни…»

Но, думается, будь там, в Казани, в Союзе писателей не Имамутдинов, а кто другой, результат бы был тот же: слишком много писателей наводнило Казань и Чистополь — лауреаты, орденоносцы и прочие именитые… Да и возможности Татарского издательства были весьма ограничены.

В Казани на пароход села детская писательница Нина Саконская с сыном Шурой и еще кто-то из тех, кто направлялся в ту же Елабугу, но ехал из Москвы поездом. Недавно этот тогдашний мальчик Шура — Александр Соколовский — в своих воспоминаниях написал: «От Казани до Елабуги железных дорог не было. До нее можно было добраться только пароходом. В Казани к нашей группе эвакуированных из Москвы литераторов присоединились поэтесса Марина Ивановна Цветаева с сыном Георгием. Мать звала его неизвестно почему — Муром… С Муром, почти моим ровесником, и юношей чуть постарше меня — Димой Сикорским, сыном известной писательницы и поэтессы Татьяны Сикорской, мы очень подружились».

Кто говорит, что в Елабугу было эвакуировано семь писательских семейств, кто говорит — пятнадцать, но дело в том, что многие не доехали до Елабуги и, несмотря на запрет, сошли в Чистополе.

Когда пароход причалил в Чистополе, на палубу поднялся поэт Обрадович и объявил, что здесь сходят только те члены Союза, чьи семьи уже живут в Чистополе, а у кого нет направления в Чистополь и кто не член Союза и жены писателей следуют дальше, в Елабугу, так как город переполнен и жить негде.

Берта Горелик сошла — она приехала за сыном, сошла и Елизавета Эмильевна Бредель. Сошла и Алперс, заявив, что она приехала к Санниковой и будет жить у нее. Сошел и еще кто-то.

А пароход поплыл дальше, в Елабугу, плыла в Елабугу и Марина Ивановна.

Вот что писала в письме к Але Татьяна Сикорская:[107]

«Мы эвакуировались в Елабугу из Москвы на пароходе в начале августа. В течение 10 дней пути мы очень сблизились с Мариной Ивановной, читали друг другу стихи, грустили о Москве. Она иногда подходила к борту нашего маленького пароходика и говорила: «Вот так — один шаг, и все кончено». Мне было даже трудно утешать ее тогда — мы все были в очень тяжелом настроении. По приезде в Елабугу мы попали в какой-то заброшенный дом, жили все в одной большой комнате. Я по вечерам часто пела песни, и М.И. с удовольствием слушала их, оживлялась, забывала свою тоску. Но днем, когда мы все бродили по городу в поисках квартиры и работы, она опять становилась мрачной и недоверчивой. Она уехала из Москвы, взяв с собой только 300 р., бросив раскрытую квартиру на милость соседей. У нее было с собой немного шерсти, серебра, каких-то вещей для продажи, но все основное было брошено дома, и я все время бранила ее за этот нелепый, панический отъезд. «Я боялась бомбежки. Я не могла больше ждать», — говорила она. Я уговаривала ее поступить на работу. Она категорически отказывалась: «Не умею работать. Если поступлю — все сейчас же перепутаю. Ничего не понимаю в канцелярии, все перепутаю со страху». Ее особенно пугала мысль об анкетах, которые придется заполнять на службе. «Лучше поступлю судомойкой в столовую. Это единственное, что я могу». Гибель и смерть казались ей неизбежными — вопрос в месяцах, а не в годах жизни. Она то начинала жаловаться, становилась откровенной, то вдруг опять замыкалась в себе и начинала подозрительно коситься на меня. Ей все казались врагами — это было походе на манию преследования. Все уговоры пойти в Горсовет насчет работы не помогли. Больше всего она боялась, что может как-то косвенно повредить Муру, который собирался стать художником или работать в редакции. Мур был с ней груб и резок, обвинял ее во всем, называл «Марина Ивановна». В свои 16 лет он казался совершенно взрослым человеком с вполне сложившимися убеждениями, с развитым умом, но черствым сердцем. Я отлично знаю, что в таком переломном возрасте ребята иногда кажутся совсем не тем, что они есть, — какими-то чудовищами эгоизма и грубости. От моего Димы я тоже не раз получала такие сюрпризы. Но в то время и в том положении, в котором была М.И. — с ее больной душой и страшной нерешительностью, когда она цеплялась в минуты просветления за каждую каплю ласки и участия, — такой дикий эгоизм сына казался непростительным. Вы пишете, что Мур погиб на фронте. Мне тяжело писать Вам, его сестре о том, как глубоко виновен был этот дерзкий мальчишка перед матерью в те решающие, кризисные минуты жизни, — но я не могу не сказать Вам этого, ибо совершенно такой же черствости я не могу простить моему Диме в отношении его отца, который умер от голода в 43 году. Марина Ивановна не раз повторяла: «Я должна уйти, чтобы не мешать Муру. Я стою у него на дороге. Он должен жить».