Читать интересную книгу Рыцарь Бодуэн и его семья - Антон Дубинин

Многие говорили, что нам даже повезло — осталось в доме целых двое мужчин, доктор Бернар еще далеко не старик, да и такой приживал, как я, сейчас просто сокровище. Можно сделать его зятем и получить себе нового сына, стоит ли медлить — в доме две невесты!

Да и Аймерику, говорила хозяйке соседка Гильометта, оставшаяся в доме совсем одна — а раньше-то была замужняя, мать трех сыновей! — и Аймерику твоему свезло, можно сказать, целенький остался, на Страшном Суде не придется его бедной голове искать под Мюретом тела для воскресения… А многим даже не досталось тел своих любимых мертвых, чтобы поплакать над ними, похоронить как подобает и в этом найти себе утешение. Кое-кто и вовсе не знал, живы ли их братики и сыночки — или попали в плен, для забав жестоких франков, каждый видел, что франки с пленными делают! Знатных могут и сохранить ради выкупа, а таких простых парней, как Гильометтины домочадцы, чего беречь — отрезать им уши и носы, поотрубать руки-ноги… Я-то и без рук, без ног их приняла, Господи, вслух молилась бедная наша соседка — вместо стоп Господа припадая, по случайности, к подолу госпожи Америги. Гильометта, впрочем, более не была нам соседкой — собрав вещички, она переселилась к воротам Нев-дю-Пертюз, в дом овдовевшей дочери. Уезжать из города она не захотела, даже когда была еще такая возможность, и невестки дружно звали ее с собой — грузить добро на лодки и спешно грести вниз по течению до самого Вердена, к каким-то уцелевшим родственникам. В Тулузе осталась хоть какая радость, двое маленьких внуков.

Дом ее опустел до срока — многие дома в Тулузе теперь пустовали, их даже не пытались пока продать — просто запирали и оставляли на неопределенное время, если придет еще пора, когда люди живут в домах, если Тулуза не сгорит в ближайшее время, как сгорел Безье, как сгорел Вильмур, и ле-Кассе, как много что успело погореть дотла… Помнится, когда в ле-Кассе сгорел брат доктора Бернара, еретик Андре, вам казалось, что с его смертью война сильно зацепила вашу семью, на Америга! Теперь не всякий вспомнит, что есть еще места кроме Тулузы и родичи, кроме наших мертвых.

* * *

Мэтр Бернар пришел домой под утро. На столе в кухне лежал Аймерик, на белой, очень хорошей ткани. На Америга и девочки повременили зашивать его в саван, чтобы дать отцу посмотреть и попрощаться. Но лицо ему уже отмыли, и одежду сменили с военной, грязной и окровавленной — на белую рубашку и новые кальсоны. Аймерик лежал, раскидав пожелтевшие, прямые как палки ноги с пушком черных волос на лодыжках; он не казался уже таким красивым — застывшее лицо его с приподнятой верхней губой, обнажившей полоску неровных зубов, будто тот улыбался или скалился, сделалось очень взрослым, тридцатилетним. Я падал с ног от усталости, но не отходил от женщин, стараясь помочь им, чем возможно; Айя срезала с головы брата пряди черных волос, с рук — кончики ногтей, и сложила в маленький ларчик; ларчик этот, завернутый в окровавленную куртку Аймерика, был унесен и уложен в сундук. Ребенок ползал у всех под ногами, плача от страха и непонимания, а потом так и уснул, вскарабкавшись на скамейку у печи, и о крохе тут же забыли. Я знал, как порою плачут и голосят окситанские женщины над мертвым — даже когда не особенно жалеют покойного, для порядку; и теперь меня ужасала опасная тишина, молчание. Только Айя тихо плакала, размазывая слезы по лицу и спотыкаясь от слезной слепоты. Айма долго, долго смотрела в лицо своему брату, после чего вдруг резким рывком выдрала у себя пышную прядь волос, и еще одну, и еще — будто пытаясь с болью вырвать из себя еще сильнейшую, внутреннюю боль… Я схватил ее за руки, но та принялась извиваться, как бешеная кошка, и с низкими, нечеловеческими стонами царапать себе ногтями лицо и грудь, разрывая спереди одежду. Девица оказалась неожиданно сильна — я с трудом ее удерживал! Ногти ее прочерчивали по щекам кровавые полосы, мне большого труда стоило прижимать ее руки к телу так, чтобы ей не было больно. Впрочем, боли она не чувствовала. Уберечь ее от нее самой оказалось нелегким делом.

Железная женщина на Америга, подойдя, тихо и страшно сказала: «Дочь!» Айма вывернулась у меня в руках, поднимая к ней изодранное ногтями лицо с совершенно черными, без зрачков, безумными глазами. На Америга влепила ей две сильнейшие оплеухи, голова девушки ударилась о мое плечо, после чего Айма обмякла и повисла у меня на руках, подвывая и истекая слезами.

— Можешь отпустить ее, ничего она не сделает, — сказала мне жена консула, которой я начинал искренне восхищаться. И вернулась к прерванному занятию — протирать мокрым полотном покрытые засохшей кровью руки своего последнего сына. Айма скорчилась на полу — бесформенная вздрагивающая кучка тряпья — и покачивалась, как сарацин на молитве. Я боялся ее — не столько ее, сколько за нее; но подойти и обнять ее не мог себя заставить. Она почему-то стала мне отвратительна.

— Заткнись, — проходя мимо старшей дочери, бросила на Америга. — Не вой. Помоги лучше сестре.

Та всхлипнула и отползла еще подальше в угол. На Америга посмотрела на нее несколько мгновений и отвернулась. Мало кто за всю мою жизнь вызывал у меня такое же почтение, как эта полноватая, седеющая женщина со сжатыми в тонкую полоску губами.

«И сказал Симеон Марии, матери Его: и тебе самой оружие пройдет душу…» Но Матерь у креста стояла, STABAT MATER, именно стояла, а не билась, не каталась, не вырывала пучками волосы. Я раньше не представлял, как это она так просто стояла, а теперь начал понимать.

Тогда-то и пришел мэтр Бернар. Постоял в дверях кухни, переводя взгляд с одного лица на другое. С мертвого сына — на живых дочерей, на живого меня, которому вновь страстно захотелось оказаться неживым или хотя бы раненым.

— Ну, что решили? — негромко спросила на Америга, подходя к мужу и беря его за руку. Тулузская жена, крепкая, как сама Тулуза… скорбящая, как сама Тулуза.

Мэтр Бернар перевел дыхание.

— Отправляем депутацию к Мюрету. Граф велел отрекаться от него от имени города и обещать легатам подчинение римской церкви. Граф советовал обращаться сразу к легатам, к Арнауту, в обход Монфора. Он был против битвы с… против этой битвы, он не в ладах с Монфором, он единственный может гарантировать нам защиту. Если мы выступим как его покаянники, а не Монфоровы побежденные.

— А эн Раймон куда?

— С сыном в Рим, просить милости. Еще королю английскому послов посылает. В случае чего подаст нам весточку. И мы снова… соединимся.

— Арнаут это должен предвидеть. Он потребует заложников. Как в прошлый раз. И потом, там Фулькон… Он будет грести под Монфора. Он нас никогда не простит.

— Не Фулькон там главный. А все-таки Арнаут. Заложников дадим. Мы уже… это обговорили.

На Америга внимательно всматривалась мужу в лицо. Очень худое, острое, постаревшее на десять лет.

— Ты едешь?

— Да, жена.

— Сколько вас?

— Пятнадцать. С вигуэром.

— Ты в случае чего обещал себя в заложники? Я верно поняла?

— Верно, жена.

Айя неожиданно поняла, что происходит. Брата потеряли, а теперь отец уходит, чтобы, может быть, никогда не вернуться! Чтобы «стать пред Господом в проломе за сию землю», как тот ненайденный Богом праведник из Иезекииля, встать в проломе стены предстателем за Тулузу, и может быть, никогда не вернуться! С прытью, неожиданной для такой тихони, Айя бросилась отцу на шею и заголосила так, что даже Айма, безучастно сидевшая в углу, подняла голову и дико посмотрела на сестренку.

— Батюшка! — визжала Айя, как над покойным, и стискивала отца так, будто Монфор уже стоял за дверью, чтобы вырвать мэтра Бернара из ее объятий и уволочь в тюрьму. — Батюшка! Не покидай нас! Они тебя убьют!!

На Америга оторвала дочь от пошатнувшегося под ее тяжестью консула, встряхнула ее за плечи.

— Не голоси, дура. Поди к себе. Отец сам знает, что делать.

Айя, всхлипывая, выбежала из кухни. Я остался, но боялся рот раскрыть.

Еще один долгий, долгий взгляд глаза в глаза. Супруги могут понимать друг друга без слов. «Сильная женщина, где найти ее? Сердце супруга может положиться на нее…»

— Что тебе собрать в дорогу?

— Все как обычно. На четыре дня, хотя вернусь, скорее всего, через два.

— Когда едете?

— Сейчас.

— Какого коня тебе приготовить?

— Лучше мула. Серого.

На Америга внезапно обернулась ко мне, хотя я уж было подумал, что обо мне все забыли.

— Слышал, Франк? Серого мула. Ступай и поседлай. Потом можешь… идти спать.

Я направился к двери, оглянулся с сомнением на застывшую в скорби Айму. Не опасно ли их так оставлять? Впрочем, уж когда мэтр Бернар тут, ничего эта дурища себе не сделает…

Я вышел, но с порога еще расслышал вопрос — усталым, больным голосом госпожи Америги:

— Ты позволишь сына без тебя похоронить? Два дня — слишком много, и потом — боюсь, девочки от горя разболеются, а сейчас недужить не время.