филиппинка, иностранка, но старик с удовольствием подставил ей грудь, позволил расстегнуть пуговицы и откинуть ворот так, что стал виден рубец чуть ниже левого соска.
— Он всем показывает, — тихо сказала филиппинка, обращаясь к Саре. — Вы извините…
— Ничего, — улыбнулась Сара. — Все в порядке.
— Вы об этом хотели узнать, верно? — сказал Гаррисон, почесав рубец пальцем.
— Как вы догадались? — спросил Алкин. — Мы пока ни слова не…
— Догадался? — презрительно проговорил старик и принялся, теперь уже спокойно, застегивать пуговицы. — Зачем мне догадываться? Я знаю.
— Знаете, — повторил Алкин. Не переспросил, только повторил, будто укрепляя эту мысль в собственном сознании. — Вы говорите о Хэмлине?
— Это вы говорите о Хэмлине.
— Мы ни разу не произнесли это имя.
— Да? Значит, кто-то из вас о нем подумал. И не спорьте.
— Мы не спорим, — в голосе Алкина прозвучал тихий восторг. Сара сказала непонимающе:
— Вы… умеете читать мысли?
— Ах, — Гаррисон сложил руки на тощей груди и закрыл глаза. — Какие мысли? Вы называете это мыслями? Вот у него были мысли, да. Только человек он был плохой. Плохой… Плохой…
Он засыпает? — подумал Алкин. Похоже было, что так — старик быстро устал от общения, не часто, видимо, его посещали в этой юдоли старости. Дышал он странно, неравномерно — то быстро, а то вдруг задерживал дыхание, — и можно было подумать, что старик отходит в лучший мир.
— Мистер Гаррисон, — тихо сказала Сара и дотронулась до его плеча. Старик вздрогнул, открыл глаза и сказал, будто и не прерывал начатого предложения:
— Плохой он был человек, вот что я вам скажу. Напрасно вы о нем спрашиваете. Из-за него вся моя жизнь… Эх…
— Вы говорите о Хэмлине? — повторил Алкин и получил тот же ответ:
— Это вы говорите о Хэмлине.
— Мы ни разу… — Алкин запнулся, поняв, что разговор пошел по кругу. — Вы его хорошо помните?
Гаррисон почесал место, где под рубашкой находился шрам.
— Да, — сказал он коротко.
— Вас допрашивали в полиции? Тогда, после…
— Конечно.
— Почему вы говорите, что он русский? — неожиданно вмешалась Сара.
— Потому что он и был русским, — Гаррисон сложил ладони на коленях, смотрел теперь на гостей в прищур, медленно переводя взгляд с Сары на Алкина и обратно, будто локатором контролировал окружающее пространство. — В Кембридж он приехал из Парижа, и потому многие думали, что он француз. На самом деле он был русский, настоящая его фамилия Харин. Он почему-то ее стеснялся и записал себя Хэмлином. Родители его сбежали от большевиков в восемнадцатом, он тогда был ребенком, чуть, говорит, не умер от испанки. Жили в Париже, мать умерла, а отец все-таки дал сыну образование, и тот окончил Сорбонну.
— Он вам сам рассказывал? — не удержался от вопроса Алкин и удостоился недовольного взгляда.
— Рассказывал, да. Потом уже. Когда уходил.
— Уходил?
— Послушайте, молодой человек, — сказал старик брюзгливым тоном, — вы хотите, чтобы я рассказал? Вы за этим приехали из Кембриджа? Так молчите и слушайте. Вы можете слушать молча?
— Могу, — согласился Алкин.
— Вы умеете читать мысли? — Сара все время думала об этом: как мог Гаррисон знать о цели их визита, почему сразу вспомнил о Хэмлине и показал шрам?
— Нет, не умею, — буркнул Гаррисон. — С чего вы взяли?
— Но вы…
— Есть вещи, — старик смотрел на Сару, как на нашкодившую девочку, которой приходится объяснять простые и всем взрослым понятные истины, — есть, говорю, вещи, которые просто знаешь. Минуту назад не знал, а сейчас знаешь. Вы будете слушать или говорить сами? Если сами, я, пожалуй, попрошу Флорес, это та филиппиночка, смазливая, да, будь я моложе лет этак… ха-ха… на шестьдесят…
— Мы слушаем, — быстро сказал Алкин и, придвинувшись к Саре, взял девушку за руку. Она крепко сжала его пальцы.
— Слушаете, — Гаррисон уставился на их сцепленные пальцы, будто хотел расцепить их взглядом. — Слушаете, значит. Ну, слава Богу… В Бакдене Харин поселился осенью тридцать пятого…
* * *
Он поселился у миссис Редшоу на Силвер-стрит. Место не очень удобное, на отшибе, то есть, тогда это было на отшибе, а потом оказалось почти в центре, но это после войны, когда началось большое строительство, а тогда дом стоял на окраине, и потому плата, наверно, была не очень большая, во всяком случае, Хэмлин мог себе позволить. Из его окон виден был церковный погост — умиротворяющее зрелище. В деревне не знали, чем Хэмлин занимался — ученый, да, у нас уважали ученых, но никто ничего не понимал ни в какой науке. А еще не нравилось, что Хэмлин — иностранец. Чужой вдвойне. Впрочем, он никому не навязывался в друзья — жил анахоретом, иногда его видели в кинотеатре, на фильмы тогда ходили семьями, потом на площади обсуждали, а он приходил перед самым началом, билетов уже не было, но его пускали, он приносил складную скамеечку, садился у стены, а когда фильм кончался, быстро уходил. Странный человек, да.
Весной, незадолго до Пасхи, он пришел к нам в контору, я работал у «Берримора и сына», старый, правда, к тому времени уже умер, дело вел молодой, а я служил солиситором и надеялся когда-нибудь стать компаньоном. Тогда моя память была еще не очень… то есть, как у всех… так что я уже плохо помню… Хэмлин хотел заверить документ о рождении, в Париже у него умерла родственница, и ему могло что-то перепасть. Деньги, как он сказал, не очень большие, откуда у русских эмигрантов большие деньги? Но все-таки в его положении…
Тогда я узнал, что настоящая его фамилия — Харин, а имя Федор. Он меня не просил молчать, но я никому не рассказал. Служебная этика. Это как тайна исповеди, а я был очень привержен корпоративным правилам. Пока я заполнял документы, Хэмлин рассказал о том, что в Сорбонне изучал астрономию и физику. Я его спросил: неужели это так интересно? Есть множество профессий, где можно заработать на сносную жизнь, а что ваша физика, видел я кембриджских студентов, с хлеба на воду перебиваются, если, конечно, у них нет богатых родителей. Он на меня посмотрел… Ответил в таком духе, что нет, мол, науки более важной для всех людей, чем астрономия с физикой, он их почему-то всегда вместе называл…
— Астрофизика, — вставил Алкин и замолчал под осуждающим взглядом Сары.
— Э-э… да. И еще он меня спросил, я даже удивился, подумал: эти иностранцы невоспитанны, никакого понятия о хороших манерах. Я печать достал, а он вдруг спрашивает: «Как вы относитесь к Дженнифер, что на почте работает? Вы ее любите или просто так?». Я чуть печать не уронил и ответил резко, хотя и был на службе: «Вам какое дело?». Грохнул печать и протянул готовые документы. Уж как он мне стал неприятен…