Он не хотел убивать! Господи, я понимал в тот момент, что да, он не хотел, он и мне не хотел причинить зла, я это видел, в тот момент я не мог ошибиться, потому что странным образом чувствовал его мысли, его душу, он мог бы мне и не объяснять ничего больше, потому что настал момент понимания. Не знаю, знакомо ли вам это ощущение, когда понимаешь другого без слов. Без слов понимаешь даже лучше — слова скрывают смысл, а я в тот момент ощутил, что знаю суть опыта, проведенного Хэмлином над собой — не над нами, упаси Боже, хотя получилось не так, как он хотел…
«Я всего лишь впустил в себя больше воздуха, — сказал Хэмлин. — Я только позволил всепроникающей энергии проявиться. Для этого на самом деле нужно немногое. Уверенность в том, что разум один в мироздании, что путь разума предрешен, что энергия, питающая наш разум, бесконечно велика, и, значит, бесконечно велика наша сила, которую мы не осознаем и потому не можем пользоваться. Убежденность, понимаете? Вера. И тогда начинает получаться… Начинает получаться, но, как оказалось, не то, что ты сознательно хочешь, а то, о чем ты даже думать боишься. Что-то внутри нас оказывается сильнее рассудка. Я думал, а что-то внутри думало за меня… Я лежал в постели и представлял, как на поле за церковью, на ничейной земле, где растут сорняки, к утру все будет прополото, растения из земли вырваны, это каждый сможет увидеть, и вы тоже, и все будут знать, что никто не мог сделать эту работу за одну ночь. Это будет доказательство… аргумент… Я думал об этом, глаза закрывались, и в какой-то момент передо мной возникло лицо Дженнифер. Сердце сжалось, тогда, видимо, и наступил момент… Думаешь мыслью, а делаешь чувством… Я вспомнил всех, кто пытался… Дженни отказала каждому, но они хотели… Укол ревности. Острый укол — чуть ниже сердца, будто ножом резануло. Это было минутное… нет, даже мгновенное ощущение. Я отогнал его, оно мешало, и образ Дженнифер я тоже отодвинул, нужно было думать о сорняках, об эксперименте, и я думал. Пока не заснул».
«Не было ничего с тем полем, — сказал я. — Оно и сейчас в сорняках. Ничего у вас не вышло».
«Да, — кивнул он. — Только на следующую ночь кэп Коффер умер от раны в груди, как раз на том месте».
«А потом я», — мой голос, похоже, дрогнул, и Хэмлин положил ладонь мне на грудь. Мне было неприятно прикосновение, не у меня не хватило сил сбросить его руку.
«Потом вы, — согласился он. — А после — остальные. Сначала Джек Петерсон — он живет чуть дальше вас от моего дома. Последним стал Сэм Коллинз — его дом на противоположном краю Бакдена. Почему так? Не знаю. Это — закономерность, которую нужно исследовать».
Он все-таки убрал руку и стиснул ладони так, что побелели костяшки пальцев.
«Исследовать», — пробормотал он и спросил неожиданно: «Вы мне верите? Я не спрашиваю: доказал ли я. Я спрашиваю вас: убедил ли? Верите ли вы?»
Он говорил не как ученый. Физик бы так не сказал, я знаю. Хэмлин спрашивал, будто священник, и я, не думая, ответил так, как отвечал нашему викарию, когда после исповеди он говорил: «Иди, сын мой, и не греши больше».
«Верю», — сказал я.
И добавил: «Потому что нелепо». Наверно, первое слово я произнес вслух, а последние только подумал. Так мне кажется. Хэмлин кивнул и сказал:
«Теперь и вы ощущаете этот океан. Будьте осторожны».
Я представил себе рану в груди Хэмлина и содрогнулся. Он сказал:
«Думать вы можете о чем угодно. Даже о том, что я умер, и вы сплясали на моих похоронах».
Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга. Это, конечно, всего лишь слова, и я не могу раскрыть их содержание, потому что для этого не слова нужны, а то, что стоит за ними и для выражения чего слов не существует.
Он поднялся и пошел к двери.
«Что вы собираетесь делать»? — спросил я с беспокойством. Почему-то я знал, что Хэмлин обречен. Он не доживет до завтрашнего дня. Так бывает: смотришь на стакан, в котором недавно было до краев чистой и вкусной воды, и видишь вдруг, что он пуст.
У двери Хэмлин обернулся и сказал с невыразимой печалью:
«Ничего. Нет сил».
И вышел.
В дверь заглянул отец — без ружья, — внимательно на меня посмотрел, убедился, что все в порядке, и пошел следом за Хэмлином. По-моему, они даже не попрощались.
А утром Хэмлина не стало.
* * *
— Золотой шар, — заворожено произнес Алкин. — Вот, значит, как.
— Что? — не понял Гаррисон, и Сара тоже спросила:
— О чем вы, Алекс?
— Да так… Ассоциация.
— Мистер Гаррисон, — произнес Алкин осторожно, — мы слышали, что полиция не смогла установить, отчего умер Хэмлин.
Старик поднял седые кустистые брови.
— Ха, — хмыкнул он. — Говорите яснее, молодой человек. Не смогла! Сержант Арчи, нашедший Хэмлина мертвым, всю жизнь потом уверял, будто никакой раны в груди у мертвеца не было. Диккенс, главный констебль, осматривал тело час спустя и сказал, что Хэмлин умер от проникающего ранения в сердце. Они даже как-то чуть не подрались — Арчи и Оуэн — и долгое время не разговаривали друг с другом. Пожалуй, примиряло их то, что эксперт, приехавший из Лондона, обнаружил, что Хэмлина задушили. А еще говорили, но это, скорее всего, слухи… Мол, в Лондоне, когда телом Хэмлина занялся патологоанатом, выяснилось, что бедняга оказывается, утонул — в легких нашли воду. Утонул, а? В доме, где даже ванной комнаты не было, только душевая!
— Значит, это правда, — пробормотал Алкин. — Не местная легенда?
— Может, легенда, — равнодушно сказал Гаррисон. — Сейчас уже и не скажешь.
— Но вы только что…
— А что я? Сам я тела Хэмлина не видел. Правда… — он помолчал, бросил взгляд на стоявшую в дверях Флорес, поморщился, коснулся ладонью того места на рубашке, под которым скрывался рубец: — Правда, никто так и не объяснил, как он сумел… Или не он…
— Но вы ему поверили, — констатировал Алкин.
Гаррисон посмотрел ему в глаза:
— Да. Знаете… Так, наверно, верили Иисусу. Он протягивал руку, говорил о любви к ближнему, и грубые люди, которым вера запрещала убивать, но не заставляла любить, верили…
— Вы думаете, что Иисус понимал, в какой Вселенной жил, и, как Хэмлин…
— Не знаю, понимал ли. Может — ощущал, чувствовал?
— О чем вы говорите? — с беспокойством спросила Сара.
— Я объясню, — сказал Алкин. — Потом.
— Всю жизнь после тех дней, — тихо, ни к