менее бурного восторга разразился, когда от имени эмигрантской молодежи ее представительница, Н. Д. Хвостова сказала, что идеал этой молодежи – «Российская Христианская Империя».
И тут, как и 7-го ноября, аплодировали не людям, а идеям.
Сейчас можно с уверенностью сказать: время непредрешенчества прошло. Наступает пора великой борьбы и, инстинктивно чувствуя это, эмиграция прочно схватывается за единственную идеологию, могущую быть противопоставленной большевизму – монархическую.
Еще шныряют, как охваченные горячим паром паразиты, везде, а особенно среди молодежи, юркие и ничтожные людишки, твердящие истомно и остервенело: «Только не монархия! Только не называйте имени Великого Князя Владимира Кирилловича! Это вредно, ненужно. Будем говорить о национальной России… ладно… но только не монархия!»
Не будем обращать на них внимания. Их игра проиграна.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 декабря 1953 года, № 203, с. 6
Письмо из Парижа
Мне хочется рассказать об одном событии не потому, чтобы оно представляло важность само по себе, но потому что оно, как мне кажется, может навести на некоторые любопытные мысли и выводы. Я говорю о собрании, устроенном солидаристами первого июля этого года в Париже, в заде Ласказ, на котором один из их ответственных работников, Р. Н. Редлих[158], должен был прочесть доклад «Об идейных основах солидаризма». Будучи противником этих самых солидаристических «основ», я пошел туда с намерением выслушать их изложение. С такою же целью, наверное, пришли и многие другие, и, хотя кроме того присутствовал в порядке партнагрузки весь солидаристический кадр Парижа, зал был наполовину пуст, т. е. было более пятидесяти человек.
Оратор говорил неплохо, но содержание его речи вызвало некоторое недоумение публики. Он начал с рассуждений о Христе и христианстве, причем осталось как-то неясно, то ли солидаристы являются единственными настоящими христианами, то ли вся идеология солидаристов построена на Евангелии; внезапным скачком перешел к Власовскому движению, будто бы целиком организованному солидаристами, а остаток доклада посвятил описанию героической работы солидаристов в СССР и инцидентам Трушнович[159] -Хохлов[160]. Всё это было до нельзя туманно и водянисто. Почему? Не в том, конечно, дело, чтобы докладчик не умел говорить ясно; он этого не хотел.
Но самое интересное началось после перерыва. Один за другим из публики выходили люди и подвергали солидаризм вообще и слова г. Редлиха, в частности, такой критике, от которой все построения НТС рассыпались как карточный домик. И это были – что весьма важно – люди ничего между собою не имеющие общего, с совсем разными взглядами и иногда не в ладах между собою. Если меня и некоторых других можно объединить названием «правые», то, например, нового эмигранта, художника М. С. Шабле этим словом нельзя назвать. И, однако, его выступление против эстетической концепции солидаристов было очень ценным. В самом деле, пора бы всерьез поговорить о возможности при их режиме свободного творчества и о том, что стало бы при их власти с художниками и писателями.
Главная особенность прений, какую нельзя было не заметить, было та, что солидаристам был задан ряд вопросов, на которые они даже не пытались отвечать. Их спрашивали: почему они уверены, что русский народ желает диктатуры и власти единой партии, а не царя и свободы партий? Что такое по пониманию солидаристов ведущий слой и приусадебные участки? Совместим ли их строй со свободой личности и возможен ли он без террора? И многое другое.
Почему господа из НТС ни на один из этих пунктов не ответили? Это просто. Дело в том, что их доктрина такова, что публике нельзя ее целиком показать. Она оттолкнула бы всех честных людей. Надо скрывать ее жестокий и циничный характер. И потому перед массами отделываются общими, двусмысленными словами. Однако, отделаться не всегда можно.
Насколько сильнее мы, монархисты! Нам нечего скрывать. Мы обо всем перед любой аудиторией можем говорить прямо. Даже наши споры, принципиальные и тактические, мы обсуждаем в печати и на трибуне, не боясь возражений. И я никогда не видел, чтобы монархическое собрание кончалось таким позорным фиаско, как это собрание солидаристов, бывшее одной из немногих их попыток открытого выступления в Париже. Аплодисменты, сперва редкие, потом всё растущие, и под конец бурные, какими встречены были выступления монархических ораторов должны были звучать в ушах партийцев от НТС похоронным звоном.
Дадим им хороший совет: не делайте открытых собраний, господа, ограничивайтесь закрытыми, для членов партии. Или, если уж хотите делать, не допускайте прений. Впрочем, мы то от души вас будем просить, наоборот, делать такие собрания почаще: от них нам столько же пользы, как вам – вреда.
Там, где нет свободы слова и свободы мысли, где партия обманывает массы, а партийная головка – рядовых партийцев, где много есть такого, что надо прятать от дневного света, – не может быть силы. Она могла бы быть лишь при условии захвата власти. Но мы еще живем в свободном мире. Господин Редлих в своем докладе едко критиковал буржуазную демократию; скажем, однако, прямо: она лучше, чем тоталитарная диктатура. При ней мы имеем в борьбе с солидаристами все преимущества.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 7 августа 1954 года, № 238, с. 3
Французский Азеф[161]
Когда смотришь на физиономию журналиста Баранэса, героя грандиозного скандала, взволновавшего всю Францию, прежде всего кидается в глаза безволие. Удивительно? Нет, это не вызывает удивления. Много показывает, что в последнее время в работе большевистских контрразведок главную роль играют не люди со стальными нервами и крепкими убеждениями, а именно слабые люди, трусы, запутавшиеся в сетях советского шпионажа, или шкурники, не устоявшие перед соблазном больших денег. Не только расплывчатые контуры преждевременно обрюзгшего лица, не только растерянность, ясно отражающаяся в них на снимках, сделанных после его ареста, говорят о характере этого сотрудника газеты «Либерасьон» и бывшего торговца коврами, оказавшегося двойным агентом, работавшим одновременно для СССР и для французской полиции. Еще красноречивее его поведение. Узнав, что его подозревают, он бежит ночью к депутату парламента Андрэ Гюгу, с просьбой его укрыть, обнаруженный жандармами, из имения Гюга, куда тот его увез, спасается ночью к его друзьям, потом пытается скрыться в одном монастыре и, при появлении там полиции, сам признается, кто он такой. Поведение человека, совершенно потерявшего голову от страха, не знающего, что делать, куда бежать…
Но если Андрэ Баранэс был шпионом, серьезность темной истории, разыгравшейся вокруг него, состоит в том, что в ней замешаны куда более крупные лица. На страницах французских газет и журналов мелькают то интеллигентные черты Роже Вибо[162], то напряженная улыбка Жана Монса[163], то ладная фигура комиссара Жана Дида[164], с которого всё началось, то довольно отталкивающие, если правду сказать, профили господ Тюрпэна и Лабрюса[165]. И