Читать интересную книгу Классик без ретуши - Николай Мельников

Dwight Macdonald. Virtuosity Rewarded, or Dr. Kinbote's Revenge // Partisan Review. 1962. Vol. 29. № 3. P. 437–442

(перевод В.И. Бернацкой).

Джордж Стайнер{153}

Плач по утраченному языку

<…> Что можно сказать об этой тяжеловесной jeu d'esprit[138]? В ней есть по-настоящему блестящие страницы. Отдельные пласты повествования хитроумно соединены друг с другом. Должны ли мы верить тому, что Кинбот говорит о поэме и о своих непродолжительных и нестабильных отношениях с Джоном Шейдом? Правда ли то, что Кинбот — преследуемый врагами правитель Земблы или, как он намекает в эффектном заключительном абзаце романа, — всего лишь псих, которого разыскивает другой псих, вознамерившийся лишить жизни мнимого короля? В поэме есть отдельные, стилистически весьма изысканные места, да и в прозаической части найдутся страницы, которые под силу написать лишь Набокову. Даже когда он просто перечисляет какие-то предметы, то делает это пусть несколько манерно, но с неподражаемым остроумием.

Более того, в романе глубоко запрятаны искренняя печаль и протест. Подобно большинству подлинных удач Набокова, «Бледный огонь» — плач по утраченному языку. В наш век в мире много изгнанников, оторванных от родного языка. Набокову пришлось поменять свой родной русский язык на французский, а французский — на английский, и на всех трех языках ему удалось написать замечательные вещи. Это само по себе — уже чудо. Но в то же время он утверждает с гордостью и одновременно с горечью, что все созданное им на английском языке, сколь бы изобретательно и точно это ни было выражено, — всего лишь ремесленные поделки в сравнении с тем, чего он может достичь на материале русского языка. Особенно остро ощущает он горечь своего изгнания, когда думает о достижениях Пастернака. В «Бледном огне» эта щемящая нота проявляется по разным поводам:

Он задыхается, кляня на двух наречьяхТуманность, что растет в нем, легкие калеча.

Что Кинбот и комментирует, перечисляя «наречья» парами: «На английском и зембланском, на английском и русском, на английском и латышском… на английском и русском, на американском и европейском». И все же если кто и сумел извлечь из изгнания пользу, то только Набоков.

Однако ни словесные выкрутасы страстного поклонника словарей, ни возникающие подчас взрывы неподдельного и глубокого искреннего чувства не могут заставить «Бледный огонь» гореть ярче. Читатели приняли «Лолиту», благодаря яркой и иронической интонации, и даже сочувствовали ее героям, тут все обстоит иначе: о гомосексуализме доктора Кинбота рассказано с какой-то дешевой и пошлой игривостью. Его похождения (действительные или вымышленные) с юношами в туго облегающих джинсах и зелеными абитуриентами представляются слабым подражанием порочной изобретательности небезызвестного Гумберта Гумберта. Иногда грубость и отсутствие творческого воображения просто пугают. Представляю себе, какое уничтожающее презрение вызвали бы у Д.Г. Лоуренса скабрезности на странице… (Нет, лучше найдите ее сами.)

Роман — педантичные упражнения в остроумии, растянутые на множество страниц. Набоков не может себе представить, как много позаимствовал он у замкнутой на себе, замшелой и эгоистичной академической среды, которую он так зло высмеивает. Возможно, музы-покровительницы ученого мира — старые девы, но они умеют мстить тем, кто их предает. Слишком многое в «Бледном огне» — ennuyeux[139], langweilig[140] — откровенно скучно.

George Steiner. Lament for Language Lost // Reporter. 1962. Vol 26. July 7. P. 44–45

(перевод В.И. Бернацкой).

Фрэнк Кермоуд

Земблане

В наш век, когда критики наступают художникам на пятки, не приходится удивляться, что авторитетный разбор «Бледного огня», предпринятый Мэри Маккарти, появился в печати и стал доступен для благоговейного изучения уже в сентябре, хотя сам роман вышел только сейчас. Он по-прежнему остается, как утверждают издатели, «не похожим ни на один другой роман», однако, читая его, часто вспоминаешь статью госпожи Маккарти, особенно заключительный вывод, где говорится, что этот роман — «одно из самых величайших художественных творений нашего столетия». Этот тезис подвергся серьезной критике со стороны Дуайта Макдональда, который посчитал, что Мэри Маккарти угодила в ловушку, расставленную критикам. Я читал роман вовсе не для того, чтобы выяснить, кто из них прав, однако мне ясно, что госпожа Маккарти (которая, похоже, забыла все свои прошлые, столь категорично высказываемые, взгляды на литературу — во всяком случае, на то время, пока писала эту рецензию) права в частностях и не права в общей оценке романа.

В основе «Бледного огня» — издание автобиографической поэмы известного поэта по фамилии Шейд, пишущего в стиле Фроста; оно стало возможным благодаря усилиям довольно странного субъекта. Этот человек, который редактирует поэму наперекор желанию вдовы и друзей Шейда, — беженец из Земблы, по имени Кинбот, или, по другим сведениям, Боткин. Этот сумасшедший гомосексуалист верит, что Шейд действительно собирается описать в своей поэме Земблу и особенно свершившуюся в ней революцию, в результате которой из страны бежал ее король — между прочим, сам Кинбот. В комментариях рассказывается, каким образом эта руританская{154} история оказалась в подтексте поэмы Шейда и как киллер из Земблы, посланный, чтобы убрать Кинбота, случайно убивает вместо него Шейда в тот момент, когда тот вручает поэму зембланскому другу. Благодаря разбросанным по роману тут и там намекам, постепенно понимаешь, что произошло на самом деле: убийца — сбежавший из лечебницы маньяк, который хочет отомстить упекшему его в психушку судье, в доме которого поселился Кинбот. Шейда он убивает по ошибке, приняв того за судью.

Это, как замечает госпожа Маккарти, только завязка истории. «Бледный огонь», несомненно, — один из самых сложных современных романов. Кинбот выстраивает свою фантазию из разрозненных кусочков ассоциативного материала. Университетские события он проецирует на Земблу, вымышленную землю, страну-отражение. Напрашивается вывод, что Кинбот страдает некой лексической дезориентацией, являющейся симптомом некоторых психических расстройств (что использовал Музиль в образе Клариссы{155}). Так Кинбот произвольно трактует скрытые и личные ассоциации, создавая с их помощью свой фантастический мир; он также приспосабливает к своим целям астрологию и цветовую символику. Кинбот не упускает ни малейшей возможности увязать текст поэмы Шейда с зембланскими реалиями, переосмысливая все, что только поддается этому, и создавая тем самым множество зеркальных отражений и перевертышей — в духе своего имени и сексуальной ориентации. Безумный характер его поступков подтверждается полной неспособностью разглядеть в поэме Шейда очевидные аллюзии, он не понимает даже смысла ее названия — «Тимон Афинский» есть у него только в зембланском переводе.

Иногда роман Набокова чем-то напоминает «Хапугу Мартина» Голдинга, однако в целом они очень разнятся по тону и поставленным задачам. Набоков передает несчастному безумцу собранный им и пронизанный скрытыми аллюзиями материал, из которого тот лепит свой мир, однако автор оставляет в тексте следы своего присутствия, как бы заверяя читателя, что все происходит под его наблюдением — заинтересованным и здравым. Основной вопрос состоит не в том, сумеем ли мы распознать эти хитроумные и многочисленные ассоциации, а в том, почему Набокову захотелось их создать — по его словам, он терпеть не может «символистских» романов — и предоставить в распоряжение безумцу.

Чтобы ответить на этот вопрос, надо окинуть взором все творчество Набокова, в котором значительное место занимает то, что Дуайт Макдональд называет «высококлассным надувательством». Именно так можно было бы охарактеризовать метод Набокова — конечно, при условии снятия уничижительного оттенка с такого определения. Он увлечен формальным аспектом работы, очарован самим материалом. Невозможно определить, в каком отношении к реальности находится его творчество, и в этом — одна из отличительных примет «Бледного огня». Событиям в романе нет нужды быть правдивыми — главное, чтобы таковой была их взаимосвязь; мир же самого писателя соотносится с реальностью, как комментарии Кинбота с поэмой Шейда. И то и другое — не в фокусе, и в том и в другом случае версии сильно отличаются от очевидных фактов. Гомосексуализм Кинбота — метафора неприятия художником нашего несовершенного мира — «циничного века безумной гетеросексуальности». Если кто-то осмелится поискать подобные идиосинкразии у самого Набокова, то он натолкнется на интеллектуальное отвращение к фрейдизму и — учитывая, что писатель принадлежит к русской эмиграции, — также к марксизму.