Он никогда не упускает возможности описать собственную храбрость, которая, конечно, того заслуживает. В одном бою, когда он был ранен и слушалась его только одна рука, он настаивает на том, чтобы участвовать в кавалерийской атаке, «чтобы вселить еще больше отваги в свой полк и показать, что, пока я могу держаться в седле, я считаю для себя честью командовать им в минуту опасности». После битвы у Йены он слышит крики из дома, бросается внутрь и видит «двух очаровательных юных дам, лет 18–20, в ночных рубашках, которые пытались оказать сопротивление четырем или пяти германским солдатам… Солдаты были явно под влиянием спиртного, но, хотя они не понимали ни слова по-французски, а я почти совсем не говорил по-немецки, мой вид и мои угрозы подействовали на них, а поскольку они привыкли к тому, что их бьют их офицеры, они молча сносили мои удары и пинки, которыми я в гневе щедро их осыпал, сгоняя с лестницы. Возможно, я был неосторожен, ибо глубокой ночью в городе, где царил полный беспорядок, я — один против них — мог быть убит на месте. Но они сбежали, и я поставил часового из маршальского сопровождения в одной из нижних комнат. Затем я вернулся к юным дамам, они торопливо оделись и тепло поблагодарили меня». В России после боя Наполеон направил в 23-й стрелковый полк под командованием Марбо приказ о присвоении новых чинов и наград. «Я собрал всех капитанов и по их совету взял в руки список награжденных и отнес его маршалу Удино с просьбой разрешить мне тут же огласить приказ полку. „Что? Сейчас, под пушечными ядрами?“ — „Да, маршал, под пушечными ядрами, это будет по-рыцарски“».
Марбо уверяет нас, что полк его «и любил, и ценил». «Когда офицеры и рядовые увидели, что я, несмотря на ранение, занимаю свое место во главе полка, они встретили меня радостными криками, которые, будучи свидетельством уважения и любви этих добрых вояк ко мне, глубоко меня тронули».
У него очень возвышенные понятия о чести. Во время испанской кампании, когда на дорогах и в горах было полно бандитов, он несгибаем в выполнении долга: «Я заметил этому прекрасному человеку, что моя честь требует, чтобы я презрел все опасности и добрался до генерала». Он в одиночку спасает француза, которого пруссаки хотели высечь за попытку побега, в результате чего Наполеон предупреждает и пруссаков, и русских, что, если хоть один его солдат будет высечен, он будет расстреливать всех их офицеров, которые попадут к нему в руки. После битвы за Лейпциг группа прусских солдат начинает убивать спасающихся бегством безоружных французов. Марбо видит это и приказывает своему полку уничтожить неприятеля. «Я боялся, что могу испытать удовольствие, убивая этих мерзавцев своими руками. Поэтому я убрал саблю в ножны и предоставил моим солдатам уничтожить убийц».
Некоторые из его испанских похождений, особенно его драка в одиночку с пятью испанцами и побег от них, не менее интересны, чем все, что мог бы придумать Дойл, а от рассказа о том, как он пересекал ночью бурный Дунай, чтобы привести Наполеону пленника, который мог бы дать ценную информацию, брови поползли бы вверх у самого Дюма. Иногда Дойл использовал случай, описанный Марбо, и менял его так, как ему было нужно для повествования. У Йены, например, Марбо, угрожая саблей саксонскому гусару, заставляет его сдаться. Гусар протягивает ему свое оружие, но Марбо «достаточно великодушен, чтобы вернуть пленному оружие», и, хотя по законам войны лошадь гусара принадлежала Марбо, он не стал забирать ее. Пленник тепло благодарит Марбо и едет за ним. «Но когда до французских стрелков оставалось 500 шагов, проклятый саксонский офицер, который ехал слева от меня, выхватил саблю, ударил мою лошадь и уже собирался ударить меня, но я бросился на него, хотя у меня сабли в руке не было. Но тем самым я лишил его возможности проткнуть меня острием. Увидев это, он схватил меня за эполет — я был в тот день в полной форме — и резко рванул на себя так, что я потерял равновесие. Мое седло перевернулось, и я повис вниз головой. Одна нога у меня болталась в воздухе, а саксонец, припустивший в полный галоп, вернулся к остаткам вражеской армии. Я был в ярости и от того положения, в котором оказался, и от неблагодарности, которой он заплатил мне за мое доброе к нему отношение. И как только саксонская армия была взята нами в плен, я отправился разыскивать этого гусарского офицера, чтобы проучить его как следует, но он исчез». Читатели, знакомые с приключениями Жерара, узнают этот эпизод, хотя обстоятельства изменены, а герои поменялись местами в рассказе «Как бригадиру достался король».
Итак, ясно, что Дойл был немного в долгу у Марбо, как Шекспир был в долгу у Плутарха. Однако Дойл настолько же превосходит Марбо в фантазии, насколько Шекспир превосходит Плутарха в воображении. Почти на каждой странице рассказов о Жераре есть штрих, благодаря которому бригадир встает перед нами во всей своей комичной живости, до которой далеко его прообразу — Марбо, не считавшему себя, правда, комической фигурой. Встретив офицера, чьи кавалеристы не очень его слушались, Жерар говорит: «Я бросил на них такой взгляд, что они застыли в седлах». Офицер просит его в качестве личного одолжения отправиться с ним, но Жерар отвечает, что долг повелевает ему отказаться. Тогда офицер признается, что в этом деле есть немалый элемент опасности. «Это был ловкий ход, — замечает Жерар. — Конечно, я тотчас же соскочил со спины Барабана и велел слуге отвести его в конюшню». Попав в переделку, когда ему приходится смотреть в лицо смерти, он признается: «Я всплакнул при мысли о всеобщем горе, которое вызовет моя преждевременная гибель». Дама просит его рассказать о своих подвигах. «Никогда еще не вел я столь приятной беседы», — говорит он. Он едет через Реймс со спутником, поведение которого вызывает у него следующее замечание: «Он с идиотским самомнением подмигивал девушкам, которые махали мне платочками из окон». У Жерара любовный роман, и он говорит: «Вас удивляет, что у кавалера такой красивой девушки не было соперников? На то была веская причина, друзья мои, ибо я сделал так, что все мои соперники быстро очутились в госпитале». В особо тяжелую минуту он начинает молиться, прося Господа о помощи, «но я как-то отвык от таких вещей и вспомнил только молитву о хорошей погоде, которую мы читали в школе по вечерам перед каникулами». Маршал Бертье уговаривает его предать Императора, и Жерар бесстрастно замечает: «Я был так растроган моими собственными словами и собственным благородством, что голос мой пресекся и я едва сдержал слезы». Его могут растрогать и чувства других: «Когда он увидел меня, его маленькие красные глазки наполнились слезами, и, честное слово, я сам прослезился, тронутый его радостью». Массена хочет отправить его на опасное задание, и разговор между ними начинается так:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});