class="p1">— А чего ты боишься? — развязно, склонившись опять почти к самому ее лицу, стал вопрошать он. — Боишься, что я сейчас пойду и набью ему морду? Или еще лучше — наделаю в нем дырочек? Ножичком в животике? Ха-ха-ха… Чик-чик и ножичком в животик! Чик-чик! — Он рукой несколько раз изобразил в воздухе пыряющие удары. — Но что в этом плохого, Нинок? Может, это единственное благо, на которое я способен. — Он замолчал и вдруг мрачно сказал: — Не ссы, Нинок, я только пожму ему руку…. За то, что он точно такая же мразь, как и я.
Сунул ей в руки зонтик, пошел от нее. Она побрела следом, уже не столько сопровождая его — ей нужно было на ту же остановку. Вместе сели в подошедший трамвай, оба оказались на задней площадке. Несмотря на поздний час, в трамвае было много народа. В тесноте Сошников нависал над ней, дышал в самое лицо пьяным куражом:
— Ишь ты… Святошенька… Святая Нина… — Рука его ненароком прихватывала ее за поясницу и поднималась выше, больно прощупывала сквозь курточку ребрышки. — Так бы и раздавил…
Руки ее были заняты — одной еле держалась самыми кончиками пальцев за верхний поручень, в другой — сумочка и зонтик. Она изгибалась, пытаясь высвободиться, стесняясь людей вокруг, и горячо шептала:
— Не надо, Игорь, пожалуйста, не трогай меня… Ты просто очень пьяный. Я же знаю, что ты не такой.
— Что ты знаешь! Не такой… Я такой и сякой! Что ты можешь знать обо мне?
— Ты хороший.
— Я хороший? Ха!.. Люди, слышите, что она говорит: я хороший! Надо же, придумать такую несусветную глупость! Я — хороший…
Он вышел на остановке, недалеко от которой жил Земский. Нина поехала дальше. Трамвай прошел еще остановку, двери открылись, кто-то выходил, Нину сместили ближе к дверям, она стояла на краешке верхней ступни, глядя на тускло освещенный навес остановки, на киоск рядом, на людей, которые на мгновение, сами о том не ведая, являли перед ней свои лица с непостижимой откровенностью, так что ей казалось, что она может прочитать даже их мысли. В последний момент она сбежала по ступенькам на улицу. Быстро пошла в обратную сторону, и уже через десять минут подошла к дому, в котором жил Земский, прошла во двор. Сошников сидел на мокрой лавке у подъезда, низко склонившись, опершись локтями о колени.
— Не открывают… — тусклым голосом сказал он, еле приподняв голову и совсем не удивившись ее появлению. — Никого нет дома. Все так просто — никого нет дома.
— Пойдем, Игорь. Пойдем, я тебя провожу.
Он наконец нехотя поднялся, пошатнулся, но удержался, чтобы не переступить.
— Куда ты меня проводишь? Теперь я тебя провожу. — Лицо его было тяжелым, набрякшим, и дышал он тяжело.
— Что ты, не надо, тебя, наверное, дома заждались, — стала она испуганно возражать.
— Со своим домом я разберусь сам! — упрямо сказал он.
— Ты же потом назад не сможешь доехать.
— Будешь меня учить!
Пошли со двора, она взяла его под руку — скорее из желания умерить его амплитуды. Но он нет-нет, лез обниматься, она изворачивалась, кое-как убирала его упрямую руку то со своего плеча, то с талии, опять подхватывала его под руку. Дошли до остановки. Он под навес ни в какую не шел, хотя дождь становился все сильнее. Ей пришлось стоять рядом, совсем вплотную под зонтиком — под его взглядом.
— В исусиков играетесь? Святошеньки вшивые… — тяжело усмехался он. — А знаешь ли ты, что нет никакой святости без негодяев? Что бы ты была без таких подлецов, как я и Земский? Кто бы вас сделал людьми? Я хотел пожать ему руку, а его, собаки, нет дома… Вот взять хотя бы тебя… Только без обид, Нинок… Ты теперь совсем, прости уж меня, убогая и обманутая, оплеванная… Ну и, значит, ты должна еще больше радоваться, потому что тебя еще больше Бог любит.
— Игорь, что ты такое все выдумываешь… — устало говорила она.
— А пора знать, лапочка, что истинные божьи люди — это не вы! А мы с Земским. И все наше племя — злодеи и вурдалаки — мы истиннейшие божьи люди… Я этому, скажу тебе честно, безмерно рад! Разве не понятно, что все зло, которое от нас исходит, на самом деле благодать, вот оно-то и есть Царствие небесное… Истинный крест, говорю! — Он с вычурностью перекрестился. — Вот тебе новая аксиома. Злодей — более свят, чем святой великомученик, от него пострадавший. А знаешь, почему? Потому что злодей дал миру святого великомученика. Его злодейство — зеркало праведности. Он целую гору взвалил на свои плечи. Такую гору, такое мучение, о котором ни один святой знать не знает. Потому что у праведника всегда теплится надежда, а мы себя самой последней надежды лишили, отреклись от человеческого в себе. Но сколько мы делаем для праведников! Столько не сделает миллион раз прочитанная благочестивая молитва… Уж я-то знаю, что это такое — поверь мне… И Земский знает… — Он приблизился, заговорил горячим шепотом в самое ее ухо: — И вот еще что! Нужен! Кровно нужен был солдат, который воткнул под ребра Богу копье. А не воткнул бы — откуда же тогда взяться Богу! А вот он — святой убийца Бога… — Он подумал немного, удивился: — Как они, однако, сумели вывернуть! Убил Бога и сделался святым…
— Его за раскаяние объявили святым, за то, что уверовал.
— Велика невидаль — раскаяние… Уверовал… Уверовали миллионы, но святыми не стали. А ты воткни сначала Богу копье под ребра. А без этого откуда раскаянию и святости! Откуда Царствию!.. Да такое Царствие без злодея — это же просто болото! Кому оно такое нужно!.. Богу нужно?! Первый, кто Ему нужен — это Его предатель и Его убийца. Первое, что Ему нужно во все времена и во веки веков — вечная тирания и вечная революция… Чтобы сонмы великомучеников множились и множились — вот так красиво чтобы висели на крестах… — Он показал рукой на ряды предполагаемых крестов. — И красиво чтобы так лежали рядочками во рвах и горели в печах. Это ли не Царствие небесное? Истинное Царствие! А как ты хотела? Когда же человек еще может о Нем вспомнить? Да только когда человеку совсем уже дальше некуда! Когда совсем допечет! Вот тогда и побежали дружненько к Боженьке, побежали в церковку, да по монастырям, да на коленочки! Ай, ай, прости, спаси и сохрани!.. А когда человеку хорошо, когда рожа его красная трещит от удовольствия, кому он