вперед, спросил напряженно:
— Что ты сказала?
— Вадим продал дом, — повторила Нина голосом тихой, уличенной в чем-то жутко постыдном и перепуганной девочки.
— Какой дом? — опять не поняли Толик и Слава.
— Наш дом. Который мы строили… Центр на Преображенской… Вадим продал его.
— Продал? — осоловело, все еще не погасив дурашливости, спросил Толик. — Как продал? Кому продал?
— Я точно не знаю, — жалко улыбаясь, продолжила она. — Прямо ничего не сказали. Но, кажется, какому-то московскому банку, который в нашем городе собирается открывать филиал.
— Ха-ха-ха, — с глуповатым видом не засмеялся, а громко проговорил эти «ха-ха-ха» Слава.
Сошников смолчал, он только сильно побледнел и сделал нервное движение, как бы желая подняться, но вместо этого еще глубже провалился в кресло и словно съежился. Толик, напротив, пришел в странный восторг и даже довольно громко присвистнул.
— Ну, на… — весело выругался он. — Вот как ларчик открывался! — Ну всех нае… Ну, не сволочь, а?!. Завтра же уволюсь! Ну не сволочь?!
— Никуда ты не уволишься, — тихо и раздраженно сказал Сошников.
— Значит что, не будет никакого Центра для уродов? — спросила разбитная Марфа, вольно сидевшая на стуле, навалившись на спинку, вальяжно отставив в сторону — локтем на стол — руку с тонкой ментоловой сигареткой в ухоженных пальцах и слишком широковато — даже для своей компании — расставив мощные голые ноги, высоко открытые в короткой юбочке.
На нее сердито посмотрели.
— А что!.. — с вызовом повысила она голос. — По-моему, просто гениально!.. Все простое — гениально! А я думаю: Вадим Петрович придумал черте что. Дети какие-то, инвалиды… Ну, думаю, у нашего шефа не все в порядке с головой. А он смотри какой!..
— Все гениальное — просто, — поправил ее Слава. Он вдруг стал серьезен и рассудителен. — Мне тоже кажется, что очень разумный ход. — Потянулся к бутылке, налил в свой стакан немного водки и, словно оправдываясь, договорил: — А почему, собственно, он должен был сделать иначе? Его право, он принял рациональное решение. — Все знали, что Слава не касался проекта, так что он мог рассуждать на эту тему с полным равнодушием.
Толик пожал плечами — возразить и правда было нечем.
— Это дело надо выпить, — задумчиво сказал он и вылил себе остатки водки.
Стали опять складываться, хотя все, кроме Нины, не притронувшейся к спиртному, были уже сильно пьяны. Сошников тоже достал сторублевую. Слава и Толик ушли вместе, а вскоре вернулись с большим пакетом. Принесли еще три бутылки водки. Закуски же совсем чуточку.
— Ну всех нае… — то и дело повторял с простодушной миной Толик.
Выпили. И Сошников, который до этого довольствовался пивком, вдруг выпил чуть ли не полный стакан водки. Заели резанным на колясочки апельсином и пожевали недорогой колбаски. И даже Нина все еще вздрагивающей от озноба рукой взяла чайную чашечку с водкой и немного отпила.
— Дорого хоть продал? — Спросил Толик.
— Да небось не за дешево, — громко вставила Марфа и, на секунду задумавшись, сообщила как откровение: — Да он теперь долларовый миллионер.
— Если подумать трезво, — сказал Толик, — мы все от этого пирога понемногу отщипнули.
— Вот именно — понемногу, — скривив губы, сказала Марфа.
Опять налили — по половине стакана. Но Сошников чуть ли не демонстративно долил себе до полного. Ему ничего не сказали, хотя Славу и подмывало попрекнуть. Выпили, заели уже только корочкой от апельсина.
Сошников сидел молча, наливаясь краской. Но наконец, опорожнив очередную порцию водки, ничего не говоря, поднялся. Он был густо красен, нетверд на ногах и совершенно отрешен от окружающего. Так много он не пил очень давно, даже забыл то бесконтрольное состояние, в котором сознание внезапно расслаивается на два независимых потока — один, глубинный, потрясенный какой-то важной мыслью, гонящий тебя сквозь раскаленные пространства злости, и второй, поверхностный, который вяло попискивает: чего-то я устал, все это совершенно не дело, что я затеял, утром почки будет ломить так, что на стену полезешь, еще в больницу загремишь… может, все-таки домой?
Он поднялся, шумно и зло, ударив дверцей, раскрыл шкаф, достал куртку, на ходу с трудом попадая в рукава, направился к выходу. Хлопнул дверью так, что все затихли, глядя на створку, вновь широко раскрывшуюся от удара. Нина поднялась почти следом, быстро засобиралась, подхватив зонтик, сумочку и кинув:
— Я, пожалуй, тоже пойду. — Быстро вышла. Все услышали, как она торопливо, почти бегом, зацокала каблучками по коридору. Нагнала Сошникова возле лифта.
— Игорь, подожди, пожалуйста.
— Да я же жду, ты что, разве не видишь? — с пьяным раздражением сказал он и еще раз надавил на кнопку, хотя лифт уже был им вызван — кнопка светилась. И нажал еще раз. И упорно — еще раз.
— Куда ты сейчас? — голос ее был робок.
— Куда я сейчас? — почему-то с возмущением переспросил он. — А куда собственно? Разве это имеет какое-то значение?.. Я хочу пожать ему руку! Крепко-крепко так, — и он потряс сцепленными кулаками в воздухе, — пожать руку!
— Кому пожать руку, Игорь?
— Кому… Все тебе расскажи!
Пришел лифт, они вошли. Сошников повернулся к панели, чтобы нажать первый этаж, Нина оказалась прямо перед ним, прижавшись спиной к стенке. Он нажал кнопку и, изобразив пьяное хихиканье, оперся руками о стену вокруг ее головы, близко придвинулся к ней — почти к самому лицу. Смутившись, она опустила голову.
— Игорь, я тебя прошу по-дружески, езжай домой, тебя жена ждет, сын.
Он громко засмеялся, отпрянул.
— По-дружески! Нет чтобы по любви! По дружески, елы палы!.. А с каких это пор ты мне указываешь!
— Я тебе не указываю, поступай, как знаешь. Просто я волнуюсь… — запнулась и все-таки выдавила опять: — По-дружески.
— Ать! — Он со злости шлепнул ладонью по дверце.
Однако лифт уже спустился, они вышли, причем Сошников противно и картинно расшаркался, с клоунским видом склонился в пояс, обеими руками показывая ей на выход — пропуская вперед. На улице пошли рядом. Стало сыпать мелким дождем, желтые огни расплывались в мути. Было еще многолюдно. Нина раскрыла зонтик и опять же, наверное, из машинальной жалости подняла так, чтобы заодно прикрыть Сошникова. Но тот гордо шел прямо, не особенно стараясь спрятаться под зонт.
— Возьми же наконец зонт, мне тяжело так держать, — сказала она. Он взял, но, намеренно далеко отстранившись, понес его в вытянутой руке, держа только над ее головой.
На воздухе сознание его, как ему самому стало казаться, немного обрело стройность:
— А что ты так волнуешься? Ах да, ты не за меня волнуешься… Ну да, конечно! За него!
Они остановились далеко от остановки, стали друг против друга. Нина молчала.