– Я о человеке и человечестве много думаю, – рассуждал Прудон, сидя на ящике из-под водки. – Рассмотрим, к примеру, объективное зло – всякие природные катаклизмы, всемирное потепление, экологию, болезни разные. Человек понимает, что в одиночку против природы не попрешь, нечем ему ее, матушку, крыть. Учует чего не так, охватит его предчувствие беды, он сразу давай сосредотачиваться – иначе кирдык – и быстро так, откуда что берется, соображает: бороться надо сообща. И получается, если сильно припрет.
Прудон с хрустом потянулся – сидеть на ящике было не очень удобно, – сунул руку под рубашку, почесал под мышкой, ехидно усмехнулся мыслям, зревшим в голове.
– А вот противостоять злу, скрытому в самом человеке, от него происходящему, не можем. Как дети, ей-богу. Мешает что-то разглядеть корни этого зла. – Прудон оторвал взгляд от земли и посмотрел на Перелыгина ясными, умными глазами, пристально так посмотрел, даже нахально, с превосходством. – А все просто. Стоило возникнуть роду человеческому, и появилось двуликое, как Янус, зло и лики его – богатство и нищета. Зло двуликое, а корень один – деньги. Мало их – плохо, много – тоже. Тут бы середку какую отыскать, да ни у кого головы не хватает это человеку втолковать до печенок. У нас малость получаться стало, но, боюсь, не устоим, из последних сил жмем. – Прудон наклонил массивную голову. Он любил порассуждать вот так, вообще, особенно когда слушают не свои. – Мы вот золото моем. – Прудон произнес это так, будто полчаса, а не пять лет назад ушел с полигона. – Ну, копаем и копаем. Для победы копали, для мощи государства, для оправдания зла, для борьбы со злом, и ни у кого поджилки не дрожат. Золото? Да черт с ним! Не твое оно и не мое.
Пригревало почти по-летнему, Прудон стянул непонятного цвета светлый плащ, подставил косматое лицо солнцу. День стоял ясный, замечательный, небо сияло чистотой, лишь на макушке главной сопки Юрбе белой панамкой сидело облачко. Но от грозно шумевшей рядом Реки веяло прохладой.
– А представь, если государство с перепугу или дури какой скажет: надоело с вами возиться, сами копайте и мне несите – я куплю. – Прудон зыркнул на Перелыгина, помолчал вопросительно. – Во бардак начнется! – Он зажмурился. – Половину в землю затопчем, половину разворуем и друг дружку поубиваем к ядрене Алене. – Помолчал для придания весомости своей мысли. – Сейчас, выходит, роем для силы государства, а тогда себе на погибель станем копать, увеличивать зло на земле. Такой ералаш.
Шагая по Большой Грузинской, Перелыгин чувствовал связь между Унаканом и тем разговором с Прудоном. Как мог прочувствовать опустившийся мужик состояние огромной страны, в которое она погружается? Тогда он не придал словам Прудона никакого значения, да и какое значение могли иметь слова, будь это даже настоящий Прудон? Выходило, что он, наблюдавший бегущую мимо жизнь, рассмотрел в ней самое важное и вынес суровый приговор.
Рощин подозрительно покосился на Егора – они шли молча довольно долго.
– Ты не увлекся мыслительным процессом? – сказал он, посматривая под ноги – на тротуаре расползлась жидкая серая каша. Им было жарко в дубленках, Рощин даже предложил купить что-нибудь более подходящее для такой погоды.
– Пытаюсь понять… – Перелыгин обогнул лужу. – С кем воевать собираемся – с Сорокововым или с государством? И на что надеяться? На здравый смысл государство плюет, на свои интересы тоже. Иногда мне кажется, Сороковов – за государство, а государство – за Сороковова, иногда – что они враги.
«Осталось выяснить это окончательно, – подумал он, – и сделает это Мельников».
У Белорусского вокзала они расстались: Рощин остановил такси – ехать к друзьям отца, а Перелыгин решил пройтись, несмотря на промозглую погоду, по улице Горького.
– Подышу газами цивилизации, – сказал он.
Из телефона-автомата Перелыгин позвонил Лиде, и они договорились встретиться у Никитских ворот.
Стоя около памятника Тимирязеву, он наблюдал, как Лида спускается по Тверскому бульвару. Дул неприятный боковой ветер, она шла, чуть наклонив голову, очень похоже, как тогда на кухне, моя посуду. В этом наклоне угадывались грусть и одиночество, так, во всяком случае, казалось Перелыгину, вызывая жалость и, неизвестно почему, чувство вины. Глядя на Лиду, он вспомнил, как дожидался ее тогда, зимним вечером, как она подошла, просунула руку в варежке под его руку и, заглянув в глаза, спросила: «Пошли?»
Лида остановилась в метре, придирчиво оглядела его, одетого в джинсы, модную дубленку, норковую шапку с традиционным мохеровым шарфом, улыбнулась, подошла ближе.
– Ну, здравствуй, – сказала она, – у тебя вид преуспевающего квартирного маклера, можешь поверить, я с ними часто общаюсь.
– Здравствуй. – Перелыгин бесцеремонно положил ей руки на плечи. – Если не ошибаюсь, все квартирные маклеры – прожженные прагматики, а я помню, кто-то говорил, что именно этого свойства мне не хватает.
– Значит, ты многого достиг. Мы так и будем обниматься посреди улицы? – Лида сняла его руки со своих плеч. – Куда пойдем?
– В Домжур, разумеется! – Перелыгин уверенно двинулся на Суворовский. – Соскучился по дому родному. Впрочем, все рядом – «Прага», весь Арбат… Что скажешь?
– В Домжур так в Домжур. – Лида искоса посмотрела на него.
Он перехватил ее взгляд, отмечая про себя, что Лида почти не изменилась, ну разве что красота стала более зрелой и яркой. Трудно представить, что прошло десять лет. И сейчас они, он это знал, и она тоже знала, продолжат прерванный его отъездом разговор. Скажут друг другу, что теперь думают о случившемся когда-то. И от того, что и как они скажут, многое будет зависеть, угадывал Перелыгин шестым чувством. Но, может быть, интуиция опять подводила его? Возможно ли, вот так разом перешагнуть пропасть в долгие десять лет, за которые они оба изменились, не представляя даже, чем грозят эти изменения. Или ничего не надо перешагивать, а просто пойти дальше, оставив прошлое за спиной, не вспоминая о нем? Но разве бывает такое?
Они прошли в ресторан, где почти не было посетителей. Знакомая официантка Наташа провела к столу, засуетилась, принесла тарелку с орешками, порезанный лимон и сто граммов коньяку, положила меню.
Перелыгин с удовольствием огляделся – ему нравилось здесь, хотя за многие годы в Доме журналистов постоянно что-то менялось. Уже стал легендой знаменитый пивбар с шаржами Херлуфа Бидструпа на стенах и огромным круглым дубовым столом посередине. Там всегда толпился народ в очереди за пивом, и пока подходил твой черед, можно было перехватить кружечку у тех, кто взял с запасом, а так поступали почти все, поэтому круговорот продолжался бесконечно. Здесь всегда можно было встретить знакомых, здесь рождались темы публикаций, задумывались новые издания, обсуждались замыслы журналистских операций, обмывались назначения и премии, проматывались шальные гонорары – много всякого перевидали эти стены, храня неповторимую атмосферу корпоративного журналистского братства.