Ну вот, пожалуй, пора заканчивать. Будь счастлив, будь молодцом и живи дальше. Проживай каждый день, как последний, и вся такая ерунда. Эмма хотела бы именно этого.
Всего тебе хорошего.
Ну ладно, так уж и быть: с любовью,
Иэн Уайтхед.
* * *
— Декстер, ты меня слышишь? О господи, что ты наделал? Ты слышишь меня, Декстер? Открой глаза, открой!
Он просыпается и видит Сильви. Он лежит на полу в своей квартире, между диваном и столом, а она склонилась над ним и пытается вытащить из узкого пространства и заставить сесть. Одежда на нем мокрая и липкая; он понимает, что его стошнило во сне. Он напуган, ему стыдно, но он не может пошевелиться. Сильви ворчит и тащит его, запыхавшись, подхватив под мышками.
— Ох, Сильви, — он старается ей помочь, — прости. Я опять облажался.
— Да ничего, и с тобой все будет в порядке, только сядь, ладно?
— Мне так плохо, Сильви. Так плохо…
— Все будет хорошо, тебе только надо выспаться. Ох, Декстер, ну не плачь. Послушай меня, ладно? — Она опускается на колени, прижимает к его лицу ладони и смотрит на него с такой нежностью, которую он редко видел, даже когда они были женаты. — Сейчас ты вымоешься, ляжешь спать и поспишь хорошенько. Договорились?
Он смотрит ей за спину и видит фигурку, неловко переминающуюся в дверях, — свою дочь. Он стонет; ему кажется, что сейчас его опять стошнит, так вдруг ему становится стыдно.
Вслед за его взглядом Сильви поворачивает голову:
— Жасмин, лапочка, подожди в другой комнате, ладно? — Жасмин не двигается с места. — Говорю тебе, иди в другую комнату! — В голосе Сильви слышится паника.
Декстеру очень хочется сказать что-нибудь, чтобы Жасмин поняла: с ним все в порядке, — но слова не выговариваются, и, отчаявшись, он снова ложится на пол.
— Не двигайся, — говорит Сильви, — лежи, где лежишь.
Она выходит из комнаты, взяв за руку дочь. Он закрывает глаза и ждет — и молит Бога, чтобы все это как можно скорее кончилось. Из коридора доносятся голоса. Кто-то звонит по телефону.
* * *
Следующее, что он помнит: он на заднем сиденье машины, лежит в неудобной позе, сжавшись под пледом из шотландки. Он натягивает плед выше — хотя день теплый, он почему-то все время дрожит — и вдруг понимает, что это старый домашний плед для пикников; это напоминает ему о семейных вылазках за город, как и запах сидений этой машины, обтянутых поцарапанной темно-красной кожей. Не без труда он поднимает голову и смотрит в окно. Машина едет по шоссе. По радио передают Моцарта. Декстер видит затылок отца — тонкие, аккуратно подстриженные седые волосы и пучки волос, торчащие из ушей.
— Куда мы едем?
— Везу тебя домой. Спи.
Его отец его похитил. Поначалу Декстеру хочется ему возразить: нет, отвези меня в Лондон, со мной все в порядке, я не ребенок. Но кожаное сиденье такое теплое, и у него совсем нет сил на то, чтобы шевелиться, не говоря уж о том, чтобы спорить. Он снова поеживается, натягивает плед до подбородка и засыпает.
Его будит звук, с каким колеса катятся по гравиевой дорожке перед большим, величественным особняком 1920-х годов.
— Пойдем, — говорит отец, открывая ему дверь, как личный шофер. — Будет суп вместо чая!
И идет к дому, весело подбрасывая в воздух ключи от машины. Очевидно, он решил делать вид, что ничего из ряда вон выходящего не случилось, и Декстер благодарен ему за это. Сгорбившись, он выбирается из машины, сбрасывает клетчатый плед и на нетвердых ногах идет в дом вслед за отцом.
В тесной ванной на первом этаже он оглядывает свое лицо в зеркале. Нижняя губа рассечена и распухла, а одна сторона лица вся превратилась в сплошной желто-бурый кровоподтек. Декстер пытается расправить плечи, но ушибленную спину пронзает боль. Он морщится, затем осматривает свой язык; тот покрыт язвами, искусан и весь в сероватом налете. Он проводит кончиком языка по зубам. В последнее время Декстеру кажется, что они все время грязные; он чувствует запах собственного дыхания, от которого запотевает зеркало. Из его рта несет дерьмом, словно что-то внутри него гниет. На носу и щеках видны лопнувшие сосуды. В последнее время он пьет с крайним усердием, каждый вечер, а нередко и днем; он сильно растолстел, лицо распухло, кожа обвисла, глаза всегда красные и слезятся.
Он упирается в зеркало лбом и вздыхает. В те годы, когда он жил с Эммой, ему иногда приходила в голову мысль: а что будет, если ее не окажется рядом? Это были не мрачные размышления, а просто практическое предположение — ведь все иногда так думают. Что с ним будет без нее? Теперь ответ на этот вопрос смотрит на него из зеркала. Горе сделало из него не трагического героя, а глупое клише. Без Эммы в его жизни нет ничего хорошего, никакой ценности, никакого смысла; он всего лишь неряшливый, одинокий старый пьяница, разъедаемый стыдом и сожалениями о прошлом. В голове всплывает тягостное воспоминание: его отец и бывшая жена раздевают его и укладывают в ванну. Через две недели ему исполнится сорок один год, а его собственный отец помогает ему принять ванну. Почему они просто не отвезли его в больницу, где ему промыли бы желудок? Даже тогда ему не было бы так стыдно.
Отец в коридоре говорит с его сестрой по телефону; он кричит. Декстер садится на край ванны. Не подслушивать сложно. Вообще говоря, даже при всем желании не слышать крик отца невозможно.
— Он разбудил соседей — пытался выломать собственную дверь. Они его и впустили… Сильви нашла его на полу… Видимо, просто напился… да так, синяки, порезы… Без понятия. Мы его вымыли. Утром придет в норму. Не хочешь приехать, повидаться с ним? — Декстер в ванной мысленно произносит: нет, только не это! Но к счастью, его сестра тоже не рада такой перспективе. — Ну, как хочешь, Кэсси. Тогда, может, позвонишь ему утром?
Убедившись, что отец ушел, Декстер выходит в коридор и ковыляет в кухню. Пьет теплую водопроводную воду, наполнив из крана пыльную пивную кружку; выглядывает в сад, залитый вечерним солнцем. Воду из бассейна спустили и накрыли его голубым брезентом, который провис; теннисный корт зарос травой. На кухне тоже стоит затхлый запах, точно что-то где-то маринуется. В большом семейном доме отец постепенно закрыл комнату за комнатой и теперь обитает в кухне, гостиной и своей спальне, но даже эти три комнаты для него слишком велики. Сестра говорит, что иногда он спит на диване. Раньше, тревожась за него, они пытались уговорить его переехать, купить жилье, которое не будет требовать таких забот — к примеру, маленькую квартиру в Оксфорде или Лондоне. Но отец и слышать ничего не хотел. «Я хочу умереть в своем собственном доме, если не возражаете», — ответил он, и в его словах было столько боли, что с ним трудно было поспорить.