Всюду слышались смешанные крики, треск огня, пожиравшего смолистое дерево, и жуткий шум сухой горящей соломы.
В самом дыму вблизи огня только метались фигуры хозяев, которые иногда, закрыв лицо от жара рукавом, выбегали из загоревшихся сеней, волоча какой-нибудь узел.
Остальные стояли, смотрели на огонь, лущили семечки и кричали, как нужно делать, если кто-нибудь бросался к горящей избе.
Иногда какой-нибудь мужичонка, без шапки, с опаленными волосами, подбегал к горящей избе, отвернув лицо, тыкал в ее огненную стену багром и отбегал обратно.
И тут десяток голосов кричало:
— Не трогай, пущай горит, а то хуже шапки летят.
— Чего ты тыкаешь-то?! Ломать надо! — кричали другие, луща семечки.
Кроме хозяев, на пожаре работали только Николка-сапожник и Андрюшка.
Николка, известный своей страстью к пожарам, бегал иногда за несколько верст, лез в самый огонь, командовал всеми и после пожара, весь черный и закопченный, отряхивая рукава, оглядывался и говорил обыкновенно:
— Вот это пожар так пожар!.. Давно такого не было.
Андрюшка, не вдаваясь в специальную оценку, схватывался прежде всего ломать, так как не знал большего удовольствия, чем смотреть, когда прогоревшая и светящаяся насквозь крыша обвалится и рухнет с зловещим треском и ураганом искр.
— Вот грех-то ради праздника господь послал, — говорили в толпе, — четыре двора в полчаса смахнуло.
— Подожди, еще четыре смахнет.
— Очень просто, — говорили стоявшие полукругом около пожарища. — Их бы надо водой поливать или бы войлоками покрыть.
— Войлоками на что лучше!
— Воды опять нету.
— Тут бы надо всем подряд стать от ручья и ведра из рук в руки передавать, вот бы лучше этих бочек.
— Как же можно!
— А то стоят все, словно на представление пришли. Тут бы как взяться всем народом, растащить…
Андрюшка, багром подтолкнув прогоревшую крышу, едва успел отскочить.
— Здорово чешет, — крикнул он, когда от провалившейся крыши ураганом взвился столб искр.
— Гляди, гляди, сейчас верхняя слобода загорится! — кричали те, которые сами стояли ближе к верхней слободе, куда подбирался огонь.
— Небось.
— Тут бы плетень вот надо сломать. А то по плетню пойдет.
— Эх, народ, — говорили другие, — тут бы приняться всем народом, в момент плетень этот раскидали бы к чертовой матери.
А в толпе метались старушки и спрашивали, нет ли у кого пасхального яйца, чтобы бросить в огонь.
Пришла богомольная Житникова и, стоя с куском какого-то полотна, крестила огонь и шептала молитвы.
В самом дыму и огне что-то делали человека три, очевидно, хозяева горевших домов. Человек пять, стоявших впереди, ближе к пожару, кричали им, что, по их мнению, надо было делать.
Чем больше разгоралось, тем больше было оживление на лицах. Глядевший на пожар народ, казалось, с замиранием сердца ждал, загорится еще изба или не загорится. Оживлялись даже те, у кого все сгорело, от сознания, что не одному терпеть.
Иногда какой-нибудь мужичок, у избы которого только что обрушилась сгоревшая крыша, выбегал на середину и, посмотрев из-под руки вдоль полыхавшей улицы, кричал:
— Пошло дело, расчесывай! — И бросал шапку оземь.
— Верхняя слобода, не зевай!
— Тут бы войлоками… Или бы как стать всем в ряд от ручья да друг дружке ведра и передавать.
Вдруг угол крайней избы на верхней слободе начал быстро тлеть, и неожиданно она вся вспыхнула, как свечка…
— Пошла драть! — сказал кто-то.
— Что же вы смотрели-то, черти?! Около самой избы стояли.
— Что же изделаешь-то, против судьбы не пойдешь.
— Чего доброго и верхнюю смахнет, — говорили в толпе.
— Очень просто — одну избу прихватило, теперь пойдет расчесывать.
Огонь шумел, разливаясь все шире, над деревней летали встревоженные голуби и, налетев на огонь, испуганно захлопав крыльями, поворачивали назад. И как только пламя начинало подбираться к новой избе, так кто-нибудь из зрителей, воскликнув: «Ах, ты, мать честная, уж вот куда достает», — бросался вытаскивать свое добро.
На середину улицы выбежал какой-то малый босиком, весь черный от копоти, и, приплясывая, выкрикивал:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Дуй! Сыпь!
— Ошалел, мои матушки!
— Что ты, взбесился, что ли? У людей горе, а он выпляса задает.
— У меня у самого изба сгорела! — кричал малый, в котором узнали Андрюшку.
— Верно, верно! — послышались голоса. — Последней горела.
— У него там все капиталы прихватило, — сказал Сенька, подмигнув.
Там, где час тому назад была слобода с избами, сараями, с водовозками в тени ракит, покрытыми от солнца кафтанами, теперь остались дымящиеся развалины, ряд обгорелых, черных, спаленных пожаром ракит да торчали среди дымившихся бревен печи с видневшимися печурками, в которые, может быть, еще вчера клали сушить лапти.
В стороне, на сваленной рухляди, сидели старухи и тихо причитали, без слез скорбно глядя на догоравшие жилища.
Против них стоял народ, щелкая семечки и тупо глядя, как плачут старухи.
Пожар тихо догорал, и вместе с этим пропадало оживление от мысли, что много сгорело и не одному терпеть.
Праздничный народ, насмотревшись, расходился по домам.
На пожарище оставались только хозяева, сидевшие, опустив голову на руки, да ребятишки, рывшиеся в золе, раскапывая огонь палками, пока их не прогоняли. Иногда подходил прохожий, давший верст пять крюку, чтобы только побывать на пожаре.
— Часто горите? — спрашивал он, оглядывая пожарище.
— В третьем году горели, — отзывался кто-нибудь, взглянув на спрашивавшего и опять опуская голову на руки.
— Мы чаще, — говорил прохожий, оглядывая пожарище.
А после пожара, прицепив себе на спину холщовые сумы и взяв в руки высокую палку, шли колесить по большим и проселочным дорогам, выпрашивая милостыню на погорелое место и рассказывая, как у них загорелось, как прибежал сынишка и крикнул:
— Матушка, горим!..
А слушатели, собравшись в кружок, если рассказывалось про знакомую деревню, слушали о том, что они и у себя видели каждый год.
XI
Митенька Воейков, которого почему-то хотела видеть Ольга Петровна, переживал критический момент перед началом нового пути, который он избрал себе теперь.
Как всегда, он не мог просто и без препятствий начать новую жизнь. Ничто не было так трудно, как практическое начинание нового… Он долго должен был ходить около дела, примериваться как бы для того, чтобы обдумать наперед все детали. На самом же деле, — для того, чтобы как-нибудь оттянуть тяжелый момент начатия дела.
А в этот раз тревожные слухи о готовящемся, быть может, убийстве народов, т. е. о самой злейшей форме насилия, против воли врывались в сознание и отвлекали его.
Он решил, что с понедельника начнет новую жизнь. Но, очевидно, демоны, взявшиеся раз навсегда вносить путаницу и затяжки в его решения, устроили и на этот раз гадость.
Добравшись домой на рассвете после той нелепой ночи у мнимого глухого, Митенька целый день находился под ярким впечатлением осенившей его мысли. Он, как прозревший слепой, в третий по счету раз увидел новый мир, куда теперь со всей силой свежести могла устремиться его энергия.
Этот новый, открытый им мир, — его внутренний мир. Вся сила энергии должна быть направлена на исправление самого себя. Исправь и усовершенствуй сначала самого себя, тогда уже думай об исправлении жизни, т. е. других людей. И опять, и опять ему было нелепо подумать о том, что он все время до этого момента думал только о других, о чужих делах и никогда не подумал о том, что внутри его.
Благодаря этому в последний месяц он дошел до полной внутренней анархии вместо ожидаемой свободы: воля оказалась совершенно недисциплинированной; деятельность носила на себе все следы отсутствия внутреннего стержня.
А в чем причина?
Причина в том, что у него все его внутреннее во всю жизнь не пользовалось с его стороны никаким вниманием.
Это открытие влило в него новую надежду. Он снова увидел, что в нем открылся неиссякаемый родник внутренней работы. Теперь интересы общественности и масс представлялись ему жалким вздором. Получив повестку на пятое заседание Общества, он даже разорвал ее.
Если он прежде презирал многих, почти всех, за их индифферентное отношение к интересам масс, то теперь, что было хуже всего для масс, — он презирал и самые массы за то, что они были далеки от главного, т. е. от внутренней, духовной работы. Правда, слухи о войне будоражили его, но он твердо решил зажать уши, потому что они сами виноваты: занимались только внешним, теперь понесут расплату.
Так как он был слишком возбужден и находился в состоянии внутренней лихорадки, ему вдруг показалось необходимым чье-нибудь сочувствие, необходимо рассказать все родственной душе.