— Отчего же, у нее тело хорошее и душа простая, почти первобытная.
— Но ум, Валентин?!
— Я не люблю умных женщин, потому что ничего нет глупее их.
— Благодарю вас, — сказала Ольга Петровна, поклонившись и разведя руками, — это говорится вслед за тем, как только назвал меня умной женщиной.
— Ты просто умна, и только, а это нечто другое. Мы с тобой сейчас выпьем за жизнь, — сказал Валентин, подходя к ней и кладя руку ей на плечо, — я чувствую, что она что-то хочет принести нам и широко раздвинуть для нас двери познания.
— Хорошо, но прежде скажи, куда ты дел милого мальчика Митеньку Воейкова. Он мне нужен.
— На что он тебе нужен?
— Нужен! — сказала с упрямой и хитрой усмешкой молодая женщина.
— А, это хорошо. Понимаю. Если есть это, — значит, есть и жизнь. Выпьем, быть может, в последний раз, за нее, за необъятную жизнь. А Митеньку я никуда не девал. У него кое-какие перемены в жизни. А какие — ты об этом узнаешь от него самого.
Вошедшая в кабинет Нина чуть не вскрикнула от радостного умиления.
— Кончилось?… — только спросила она.
— Что кончилось? — спросил в свою очередь Валентин, набрав на лбу складки, и, не понимая, посмотрел на нее.
— Кончилось, слава богу, — сказала она успокоенно и, не отвечая на его вопрос, подставила свободный стакан.
Но, как потом оказалось, радость ее была преждевременна. Ее ждала большая неожиданность со стороны Валентина, а вслед за этой неожиданностью — скандальная неожиданность со стороны ее самой…
VII
Загадочное настроение Валентина разрешилось тем, чего баронесса Нина совсем не ожидала от него, и это привело ее впоследствии к тому сверхъестественному положению, в какое она попала.
Валентин вдруг совершенно неожиданно уехал в Петербург.
Приехавший к нему Федюков застал его за сборами.
Он укладывал свои знаменитые два маленьких чемоданчика.
— Уже собираешься? Значит, едем? — спросил Федюков, остановившись посредине комнаты в своем пробковом шлеме и пыльнике. И сделал уже движение куда-то бежать, не дожидаясь ответа.
— Нет, я пока не на Урал, — сказал Валентин, сидя над раскрытым чемоданом и снизу посмотрев на Федюкова.
— А куда же? — спросил Федюков тем же торопливо-испуганным тоном, с широко раскрытыми глазами.
— Съезжу в Петербург.
— В связи с событиями?
— Нет, кажется, без связи.
— Так зачем же ты едешь?
— Не знаю, просто решил.
— Что же ты мне раньше не сказал, что собираешься; я бы тоже поехал.
— Да я и не собирался, — сказал Валентин.
— Когда же ты решил? — спрашивал Федюков тревожно, стоя перед сидящим на полу Валентином все еще в пыльнике и не снимая шлема.
— Когда решил? — сказал Валентин. — Да вот сейчас, пил кофе и решил: видишь, даже стакана не допил. Федюков озадаченно посмотрел на стакан.
— Надолго, по крайней мере, едешь?
— Нет, на один день.
— Постой, сегодня у нас понедельник, вторник ты там, среда — в дороге, четверг… значит, в четверг приедешь?
— Приеду, — сказал Валентин.
Федюков, освобожденный, выпустил дух и снял шлем с потной головы.
— Фу, черт, а я было испугался, что надолго едешь, — сказал он, вытирая лоб платком и садясь в кресло по другую сторону чемоданов, против Валентина. — А вдруг задержишься?… — И Федюков испуганными глазами поглядел на Валентина, держа платок в руке, поднятой к голове.
— Нет, не задержусь, — сказал Валентин.
— Ради бога, не задерживайся.
— А чего ты так беспокоишься?
— Как же, помилуй!.. — сказал Федюков, сидя в кресле и подняв вверх руку с платком. — Ведь с тобой только и отвожу душу. Если бы не ты, давно бы убежал из этого болота, потому что я не могу… не могу… — Он махнул рукой и, расстроенно откинувшись на спинку кресла, стал смотреть в сторону.
— Дома тоже ни одного живого человека нет. Жить изо дня в день с существом низшей ступени сознания — это испытание выше всякой меры, — сказал Федюков с изнеможенно полузакрытыми глазами.
— Не надо было жениться на ней.
— Конечно, не надо было! Я не знаю, какой леший меня толкнул. В особенности, как вспомнишь первую жену, моего ангела-хранителя.
— Почему же ты ее бросил?
— Черт ее знает! Святой человек была, молча отошла, без всякого упрека, Валентин! Понимаешь ты этого человека! Бедствовала, говорят. И вот теперь ты сам видишь, что у меня за жизнь, — дома не могу оставаться.
— Бросил бы, — сказал Валентин.
— Конечно, надо бы бросить, — как эхо отозвался Федюков. — Пока она около меня, я чувствую, что не могу начать жизнь, какой я должен был бы жить со своей ступенью развития. Я два раза уже был близок к самоубийству.
— Разошелся бы, вот и все, — сказал опять Валентин.
— Я уже два раза думал об этом, — сказал Федюков в унылой рассеянности. — Что я говорю, два раза!.. — спохватился он. — Я сто, тысячу раз об этом думал! — крикнул он.
— И что же?
— «Что»? — сказал Федюков, разведя руками. — Все как-то не выходит… То она больна и жаль расстраивать, то сам расклеишься, хочется участия, — так все и идет, не выберешь ни одного удобного промежутка.
Валентину подали лошадь; он надел шляпу, легкое короткое пальто, взял палку с тяжелым набалдашником и подал руку Федюкову.
— Уже? — сказал упавшим голосом Федюков. — А что же ты — с баронессой простился?
— Нет, она поехала на почту… ну, она приедет и узнает.
— Написал бы ей записочку, что ли…
— И без записки узнает, — сказал Валентин, — на два дня всего и еду.
— А ты в шарабане едешь… Как досадно, сесть негде. Я бы тебя проводил. Ну, я у тебя останусь до твоего приезда. Домой ехать противно.
— Оставайся, — сказал Валентин. — Портвейн и ром — в шкапу.
VIII
Наступала жаркая июльская пора — время желтеющих зрелых хлебов, знойных, без росы, утр, томительно-жарких, сонно-неподвижных полдней, когда по дорогам и по высохшей пашне гуляют маленькие вихри, — молчаливые дороги раскалены, и вся жизнь в деревне и в усадьбах точно вымирает, все прячется в тень, выискивая, где можно, прохладу. Но июльское солнце достает всюду.
Даже в чаще леса, где обыкновенно бывает сыро, влажно и пахнет прелым листом и гнилым дуплом осины, теперь душно от нагревшейся хвои и смолы, которая, как капельки расплавленного янтаря, желтеет на шершавых стволах сумрачных елей и на гладких желтых стволах тонкой сосны.
Облака уже не собираются, как в начале лета, в неподвижно тяжелые белые столбы, не громоздятся и не сгущаются в грозные тучи, а точно тают, и после полудня все небо и дали, покрытые пыльной дымкой, утомительно блещут, не обещая влаги.
Все болота, вся грязь высохла, ручьи и мелкие речки обнажили до половины свое каменистое дно, где по высыхающему краю у воды, подобравшись, бродят длинноногие кулички и с писком перелетают с одного места на другое.
Зрелая рожь ослепительно ярко блещет золотой желтизной на буграх, и даже в тени ее у корней нет прохлады. С поля пахнет приятно тяжелым запахом цветущего картофеля. Скошенные луга хранят еще на себе следы дугообразных движений косы.
Хорошая пора!.. Как хорошо это знойное безмолвие, эти сонные от зноя поля, дороги, заросшие ракитами деревенские пруды, влекущие своей свежей прохладой!
А в лесу, когда едешь по узкой лесной дороге, встречая низкие над дорогой ветки кленов и орешника, тучи оводов и комаров облепляют потемневшие от пота спины лошадей, упорно вьются над дугой и провожают целой воздушной стаей до самого выезда, где в просвете расступившихся деревьев видны поля желтой ржи в ослепительном блеске жаркого летнего дня.
Хорошо бывает после утомительной долгой дороги, с провожающим пыльным облаком от колес, с горячими от солнца краями коляски, увидеть издали крышу постоялого двора с колодцем у ворот, откуда босоногая красивая молодка с подоткнутым сарафаном несет плескающееся ведро, полное ключевой свежей воды.
Приятен двухчасовой отдых с ожиданием самовара, который в прохладных сенцах на земляном полу разводит та же молодка, украдкой бросая в дверь затаенный взгляд.
Люблю на этих случайных остановках мелькающий за дверью женский взгляд, бесшумно передвигающиеся быстрые белые босые ноги и короткий разговор в сенях. Люблю и эти скромные постройки, разбросанные вдоль больших дорог, их соломенные навесы на столбах, где стоят отпряженные лошади, мерно жующие в задках телег овес.
Жара спадет, протянутся предвечерние тени — и опять дорога манит к себе.
Оглянувшись на дощатое крыльцо постоялого двора со стоящей в дверях робкой женской фигурой, хорошо отдаться мягким покачиваниям рессор, встречать и провожать глазами попадающиеся деревни, идущие в сторону проселочные дороги, ржаные и овсяные поля в спокойном предвечернем освещении, когда воздух, освободившийся от томительного зноя, становится прозрачен и чист.