– Я начну с самого начала, ваше высочество, – начал Борис, выдохнув сквозь зубы воздух, закусил губу, погладил заросший щетиной подбородок. – Как вы знаете, полвека назад произошел раскол некогда единой и благословенной Православной церкви. Он случился из-за того, что тогдашний патриарх Никон, желая укрепить основы Церкви и дать ей больше власти, задумал и приступил к осуществлению церковно-обрядовой реформы, которая привела к унификации нашей старой, завещанной прадедами богословской системы на всей территории России.
– Я знаю об этом, Борис, та реформа произошла в тысяча шестьсот пятьдесят третьем году от Рождества Христова.
Продолжая тихонечко отстукивать пальцами незамысловатую дробь, я с интересом стал присматриваться к боярину. Кажется, старообрядцы решили наконец выйти из подполья и глупого сидения в лесах, не все, конечно, но сильнейшие из них. Вот только почему я ничего подобного не слышал в своей истории? Ведь были восстания, целые области волновались от гнева крестьян-старообрядцев, не желающих менять старые порядки на обновленные. Получается, что попытки-то были, да власти не слушали. Впрочем, быть может, я и не прав вовсе. Будем слушать дальше, может, что-нибудь действительно полезное я услышу.
– Для того чтобы осуществить эту реформу, патриарху было необходимо уничтожить различия в обрядах и устранить образовавшиеся за долгое время опечатки в Писании и богословских книгах. Часть церковнослужителей во главе с протопопами Аввакумом и Даниилом предложили при проведении реформы опираться на древнерусские богословские книги. Однако сам патриарх Никон решил использовать греческие образцы, первоначальные, византийские, которые, по его мнению, могли бы облегчить объединение всех православных земель под Московской патриархией.
Глаза Бориса, опущенные в пол, с каждым словом поднимались вверх, пока не замерли на уровне моего взгляда. Теперь боярин смотрел на меня с неким огнем в глазах, тем огнем, который отличает стоящих на пути фанатизма и догматизма, того огня, который сжигает все на своем пути, если только увидит, что препятствие угрожает устоявшимся традициям.
– Разве это плохо? – Улыбка сошла с моего лица, оставив только сосредоточенный на собеседнике взор прищуренных глаз. – Разве ты сам, боярин, не хочешь, чтобы Русь объединила под своей дланью всех наших правоверных детей Божьих? Разве для того мы столько лет объединяли земли, освобождали от ига степняков братьев-славян, чтобы из-за каких-то крючкотворов вновь ввергнуться в слепое безумие войны – войны, когда бьются не с иноземными захватчиками, а собственным братом или, может, отцом?
Огонь глаз Бориса постепенно угасал, уступая моему холодному гневу, поднимающемуся из глубин души, оттуда, где зарождается сила, дающая каждому из нас в последний миг перед гибелью второй шанс, сила, некогда осветившая людям путь из леса. Та самая, которая сожгла сердце Данко, вырвавшего его из своей груди для того, чтобы жили люди!
– Нет, царевич, не плохо, – сник он. – Но то, что предложил Никон, было чужим для наших отцов. Он менял Русь не по образу своей родительницы, а по образу мачехи, пришедшей откуда-то издалека. Он вырвал из людей веру в высокое служение избранницы Божией России, именно он и его антихристы позволили ереси Запада сладостным ядом проникнуть в освященные веками церковные таинства. Разве мог отец предать своих детей?! Скажите мне, ваше высочество.
Голос мужа дрожал, на глазах выступили слезы боли и отчаяния; кажется, что еще чуть-чуть – и трясущиеся пальцы боярина со скрипом сдавят край стола, ногти вырвут кровавую дубовую стружку, а глаза навсегда потеряют блеск голубых озер Нижегородских земель, сжигаемые пламенем безысходности.
«Что делать? – словно в клетке птица билась в голове единственная мысль. – Была не была, хуже не будет, а лучше… быть может, и станет».
– Знаешь, Борис, я, как и ты, радею о народе. Думаю, ты видел, что в Рязанской губернии, той самой, которую доверил мне государь-батюшка, произошли разительные изменения, и я надеюсь, эти изменения были только в лучшую сторону.
Полупустой взгляд боярина поднялся чуть выше, вперяясь мне в грудь.
– Многочисленные непрерывные испытания прошлого века утомили русский народ. Но мы, привыкшие к тому, терпели, сражались с недругами, бились против крымских татар, уводящих в полон тысячи православных людей, мы противостояли всем им! Дрались и никогда не опускали рук. Вот только перемены (нужные перемены, хочу заметить) в том единственном утешении от злобы западной и восточной, в нашей Церкви, стали для русского народа ударом сродни нашествию полчищ татарвы. Самая стойкая, веками незыблемая Православная церковь стала искушением для некоторых умов, она стала непосильным, гибельным, страшным соблазном.
Стремительно проясняется взгляд Бориса, начавшего открывать в протестующем крике рот. Вот только говорить я ему не дам, он должен понять, иначе так и останется в неведомой сладостной ненависти, пожирающей человека изнутри, как серная кислота кожу на руках.
– Те, у кого не хватило терпения, смирения, решили, что все, история нашей страны кончается. Русь гибнет, отдавшись во власть слуг Антихриста. Они чуть ли не на всех углах кричали о том, что нет более ни царства с помазанником Божьим во главе, ни священства, облеченного спасительной силой благодати. Но к чему привела их гордыня? Что оставалось обычным людям, на чьи плечи разом взвалились все тягости изменений? Спасаться в одиночку, бежать, бежать вон из этого обезумевшего мира в леса, в скиты, умирать под саблями стрельцов, убивать своих детей, навсегда забывать свою родину! А если их найдут, и на это есть средство – запереться в крепком срубе и запалить его изнутри, испепелив в жарком пламени смолистых бревен все мирские печали…
– Это не так! Мы, старообрядцы, только мы чтим наших дедов, мы дорожим нашей Русью, мы помним!..
Голос боярина постепенно набирал обороты, еще чуть-чуть – и не будет беседы, начнется ругань, что, естественно, нельзя позволять Борису ни в коем случае. Вот только я и сам на взводе: как же меня бесят непробиваемые лжеистины старообрядцев!
«Так, успокоиться! Отвлечь его, да и самому отвлечься», – твердит голос внутри меня, унимая трясущиеся руки.
– Знаешь, в чем настоящая причина раскола, Борис?
– В чем же?
– В том, что люди, будь то чернь, купцы или же бояре, все они боятся. Да, они боятся! – повторил я, видя, что рот Долгомирова открывается в протестующем крике. – Они, да и вы все, старообрядцы, раскольники, думаете: не уходит ли из жизни благодать? И вы готовы бежать от жгучих вопросов и страшных сомнений, куда угодно бежать, лишь бы избавиться от томления и тоски, грызущей ваши сердца… Я не прошу тебя сейчас это понять, я всего лишь хочу, чтобы ты сам, своим умом дошел до истины. Если захочешь, приходи снова, мы побеседуем, но в следующий раз, я надеюсь, ты уже не будешь столь… опрометчив в своих словах. А теперь ступай, мне нужно отдохнуть.
Махнув рукой на дверь, я медленно поднялся из-за стола, стоя так, пока сникший мужик более чем на десяток лет старше меня не вышел прочь из комнаты.
Еще минут десять я, отпустив стоящих за дверью гвардейцев, ожидающих первого моего сигнала, дабы скрутить, а в случае нужды и убить зарвавшегося боярина, приходил в себя. Мысли скакали, путались, сердце замирало от адреналина, тугими струями бьющего в кровь.
Еще не скоро мне удалось заснуть, переживая снова и снова этот разговор. Разговор, который должен был состояться, но только не здесь и не сейчас…
Глава 8
Середина сентября 1709 года от Р. Х.
Предместья Выборга
Русские витязи
После Полтавской битвы русские войска почти две недели стояли лагерем, пополняя запасы фуража, припасов и снарядов с порохом. С общим обозом пришел и рязанский, привезший восемь подвод патронов и снарядов под «колпаки». Вместе с ними прибыла и первая пробная партия, в количестве восьми штук, возниц-пекарен, сделанных по образу полевых кухонь витязей, но приспособленных только для выпечки хлеба.