роже, неглупый — прикинет: от застолья пышного отказался, значит, силу свою чувствует.
Сказал:
— Ладно. Вы свой политес понимайте и делайте как нужно.
Отвернулся. Головой дёрнул. Советчики языки прикусили.
Поезд приближался к Парижу.
Шафиров — калач тёртый в делах дипломатических — приладился в карету свою приглашать лицо главное, что больше всего от неудобств поездки страдало, и, распорядившись, чтобы сенца на сиденье подбрасывали побольше да помягче, говорил о торговлишке России на Балтике через новый порт и столичный град Питербурх подолгу.
Выходило из разговоров так: ежели Россия замирится со шведом, французы, наверное, через торговлю ту по горло в золоте ходить будут.
Главное лицо радостно улыбалось. Видно было, что першпектива такая приятна ему была во всех отношениях. Шафиров и сам цвёл от счастья. Но хмурился вдруг:
— Но вот когда мира не найдём...
Тут он давал знак незаметно вознице, и тот гнал коней, дороги не разбирая. Главное лицо только вскрикивало, придерживая старательно столь дорогое ему место, для которого оно и греческого масла не жалело.
Возница коней осаживать не спешил. Шафиров, сморкаясь и покашливая, говорил назидательно:
— На Балтике мира не найдём, всем придётся страдать.
Через неделю главное лицо стало самым верным поборником мира. И считало всенепременным, чтобы Франция на сие ежели не живот, то какие ни есть силы положила. Молилось о том искренне своему католическому богу.
На такой способ ведения переговоров Пётр много смеялся. Говорил Шафирову, похлопывая поощрительно по спине так, что у того голова моталась:
— Презент, презент ты заслужил. То верно, на всякий случай надо иметь манёвр.
В Париж поезд царёв пришёл ярким весенним днём. Встречали Петра пышно. Народу сбегалось посмотреть на русских тысячи, но Пётр и лица не показал. Шляпу надвинул низко и в карете штору задёрнул на оконце.
В Лувре, в резиденции королевской, были отведены для царя российского богатые покои. В зале двухсветной, где в высокие окна широко, рекой, лилось благодатное солнце, был накрыт стол на восемьсот персон. Сверкал хрусталь.
Пётр в зал вошёл, отщипнул кусочек бисквита, поднёс к губам бокал с вином и вышел со словами:
— Я солдат, и когда найду хлеб да воду, то и буду доволен.
Скромность такая французских придворных обескуражила.
Многие терялись.
Но ещё больше удивил Пётр парижан, когда, в нарушение придворного этикета, при встрече с королём вместо жеманных поклонов и приветствий подхватил семилетнего Людовика XV на руки и, поцеловав, сказал:
— То не поцелуй Иуды.
Придворные, едва найдясь, радостно зашумели.
Празднества по случаю приезда русского царя были большие. В вечернее небо запускали невиданной красоты фейерверки, плясали много, волшебно звучала музыка. Казалось, вот так и петь, и плясать, и игры заводить забавные при французском дворе могут день за днём. Женщины здесь были легкомысленны, а мужчины — мотыльки, перелетающие с цветка на цветок. И уже наплясались вроде. На иного кавалера взглянешь — неведомо, в чём душа держится, но улыбается, любезен, галантен, и днём и ночью готов вести даму за руку под нежные звуки. У другого, смотришь, волос уже не седой, а зелёный даже какой-то пробивается. Ему бы богу молиться, но и он туда же — пляшет.
Пётр на балу спросил:
— А куда детей девают? При плясках, наверное, их немало рождается?
Хозяева не ответили. Но Пётр и не настаивал.
Бал давали в парке Версальского дворца.
Шафиров, вырвавшись из шумного, благоухающего круга придворных, нашёл царя у тёмной беседки, увитой молодой, яркой листвой. Пётр стоял один, по лицу его текли разноцветные отсветы горящих в небе ракет. Глаза царя были устремлены на танцующих придворных. Заметив Шафирова, он повернулся к нему и голосом совсем не праздничным сказал:
— Вольно им скакать и прыгать. Мы же прибыли сюда по делу наиважнейшему для государства Российского. Извольте завтра же начать переговоры.
Помолчал. Ракеты погасли, и лицо царя, теперь уже в тени, было почти чёрным. Глаза блестели неспокойно.
— И поспешайте, — сказал Пётр, — поспешайте с делом сим.
В тот же вечер Пётр написал в Россию: «Визитовал меня здешний королище, который пальца на два более любимого карлы нашего Луки. Дитя зело изрядно образом и станом и по возрасту своему довольно разумен».
За словами теми нетрудно было угадать боль за своего сына.
Пётр писал при свече. Фитиль потрескивал. Царь положил перо и надолго уставился на летучее, узенькое пламя.
* * *
Вице-канцлер Германской империи граф Шенборн был разбужен, противу установленных правил, на час раньше.
«Да, — подумал он, — всё свидетельствует о том, что я впал в полосу потрясений».
Шенборн был поклонник науки о приметах и не менее значительной области знаний — астрологии. Такое счастливое сочетание увлечении позволяло ему порой делать выводы самые что ни на есть неожиданные.
Граф сел к туалетному столику и, печально глядя на своё изображение в зеркале, слабым голосом сказал слуге:
— Просите.
Гремя шпорами величиной чуть ли не с тележные колёса, в комнату вошёл комендант Эренберговского замка. Был он в медной кирасе, в боевом шлеме, со шпагой у пояса. Лицо странно.
Комендант рассказал, что находящийся под его охраной высокородный граф требует карету и желает немедленно покинуть замок. Дабы задержать отъезд, комендант приказал солдатам поднять выездной мост, опустить осадную решётку на воротах, но ручаться не может ни за что, так как высокородный граф в бешенстве.
— Ещё опаснее, — заявил комендант, — дама, сопровождающая высокородного графа.
Комендант поднял руку в боевой перчатке к лицу, и Шенборн разглядел на его щеках кровавые борозды, происхождение которых было понятно без слов.
Шенборн сломал гребешок итальянской работы, крикнул слуге, чтобы подавали платье. Оделся граф как никогда быстро, даже пренебрегая некоторыми деталями туалета, и незамедлительно выехал в замок Эренберг.
К наследнику граф вошёл с массивной канцелярской золотой цепью на груди, но был вышиблен из залы неистовыми воплями царевича и его дамы. Круглые глаза стоящего за дверями коменданта в начищенной кирпичом кирасе свидетельствовали, что он готов умереть за особу императора, но сейчас бессилен что-либо сделать.
Вице-канцлер поправил на груди цепь и сделал вторую попытку разрешить конфликт. Дверь перед ним распахнул комендант.
На этот раз всё обошлось почти пристойно. Наследник русского царя, правда, ещё кричал, топал ногами, метался по зале, но страсти его уже остывали. Царевич беспрестанно повторял:
— Они уже здесь, здесь... В Рим! К Папе, упасть к его трону... Они здесь...
Голос царевича срывался. Из выкриков и воплей Шенборн не без труда уяснил, что